Читать онлайн Литературно-художественный журнал - Журнал «Юность» №06/2025



Литературно-художественный журнал

Выходит с июня 1955 г.


© С. Красаускас. 1962 г

Поэзия

Николай Шамсутдинов


Советский и российский писатель, переводчик, общественный деятель. Родился на полуострове Ямал Тюменской области в 1949 году. Окончил Литературный институт имени А. М. Горького. Член Союза писателей СССР и Союза российских писателей, автор 64 книг, включая четыре книги переводов национальных поэтов России и 11 книг, вышедших за рубежом.

ЛЕБЕДА

Памяти художника Соколова

Благословенное лето… Над нами
Сыро топорщится в небе звезда…
Сизою свежестью – прет за подрамник,
Крупной росою кропит лебеда.
Поздно, взрываясь ознобными снами,
Зарубцевалась военная память…
Стонет и плачет, если вглядеться
В эти полотна, военное детство…
Черным крылом – легла похоронка
На поседевшее сердце ребенка.
Тусклые зори, незрячие ночи,
Плоть иссушая, голод пророчат.
Что за щемящая тяжесть в предсердье,
Точно, тихонько касаясь руки,
Вновь протянуло тебе милосердье
Светлую пригоршню темной муки?
Радостный хлеб с лебедою! Россия
Превозмогала сиротство в себе,
И не единого – жизнь замесила
На лебеде, на лебеде…
Дай мне созвучие дела и слова!
Это из бледного прошлого – снова
Тянет ладони седая старуха:
Пригоршня жизни – от чистого духа!
Каждый мазок твой, товарищ мой, плотен,
И, вдохновеньем твоим налита,
Темная муза печальных полотен,
Сквозь лихолетье – растет лебеда.
Так воплощайте в мазке и бетоне
Прикосновенье дающих ладоней,
Хоть непривычно порою для слуха:
Пригоршня жизни – от чистого духа!
То состояние длится и длится…
Но задержись посреди суеты —
Оскудевает в несущихся лицах
Горький, пронзительный свет лебеды…
Шорох вечерний к окну подступает,
Память тебя из избы вызывает.
В светлое время познала рука
Теплую тайну ржаного мазка.
Тайна – не творчество, тайна – касанье…
Снова холсты первозданно белы,
И шевельнулось навстречу – мерцанье
Необоримой твоей лебеды.
Тихие окна – зашторены плотно,
Свечи заплаканы, свечи бледны,
И догорают в закате полотна,
Как лебединая песнь лебеды…
СЛЕПЕЦ
Вас выведут цветы – уверенная мальва,
Застенчивый жасмин – из пыльной суеты,
Из мутной духоты на холодок завалин,
К подталому окну вас выведут цветы.
Сад – музыка…
Аккорд мать-мачехи и мака!
Светло поет вода, по листьям топоча.
Как Пан, голубоглаз – гори моя бумага! —
Хозяин у ворот, подсолнух у плеча.
В окне гудят цветы, принцессы и дурнушки.
Темно твое чутье, цветочная пыльца.
Но высекает свет в закатной комнатушке
Кремневая слеза с каленого лица…
Девичий голосок прошелестел: «Отец…»
Он выбрит и высок. Но почему слепец?
…Простудой моровой сквозили перелески.
В усталые виски стучала тишина.
Оцепеневший мир. Ни голоса, ни всплеска
Под ледяною толщей сомкнувшегося сна.
Постанывал во сне полусожженный Гомель.
В глухом окне луна клубилась, точно отмель.
Бескровные поля. Расхристанные дали.
Библейские снега, вытаптывая в лед,
Железный лязг и брань…
Село офлажковали,
И, заголив сады, ударил огнемет.
…Очнулся он один, но не увидел вьюги.
Обугленная мгла перед глазами. Лишь,
Едва от забытья, подламывая руки,
Сиротская судьба завыла с пепелищ,
…Заношенная мысль в его мозгу ютится.
Он стынет у окна, глотая отчий дым.
Страшна его тщета: не дерево, не птица —
Обугленные сны роятся перед ним.
Так выручай, земля – праматерь! Сокровенен
Ушедший в душу свет, хотя глаза пусты.
Уже который год сиделками по смене
Его из лета в лето передают цветы.
…Покатится гроза по хриплым водостокам.
Отряхиваясь, сад под ливнем запоет,
Гвоздика полыхнет с промытого востока,
Мерцание ее пронижет небосвод.
Камелия и мак, дыхание левкоя.
Девичий голосок. Подсолнух за плечом.
Бездонные цветы под зоркою рукою,
И каждый их поклон любовью отягчен.

Анна Ревякина


Родилась в Донецке.

Автор 17 поэтических книг.

Обладатель и финалист множества международных и национальных литературных премий. Произведения переведены на 19 языков. Доцент факультета мировой политики МГУ имени М. В. Ломоносова.

* * *
Уже утро, а я к тебе все еще без стиха…
Наполняю легкие воздухом – сорванные меха,
но наружу ни звука. Тихо, словно рассвет в раю.
И душа еще молодая, держится на клею.
Ни с какой стороны не отходит, чистая как слеза,
еще верит в то, что случаются чудеса.
И одно из чудес – твой профиль, когда ты спишь.
А другое – когда вода звонко каплет с крыш
в январе (я пишу, но читается – в янтаре).
Мы застыли двумя стрекозами на заре
этой новой эпохи – безымянной еще пока.
И над нами плывут поэтические века.
Пусть снаружи хоть что – потоп ли, война ли, мор.
Продолжай из снов своих с душой моей разговор,
обнимай ее словом, не бойся, не нанесешь вреда.
Потому что именно словом обнимают души и города.
Потому что именно слово – и есть бессмертие наших душ.
Что до грязно лающих, завистников и кликуш,
то они существуют затем лишь, чтоб был контраст.
Неужели не знал ты? Живешь, будто в первый раз…
* * *
Нет никаких сильней или слабей,
есть счастье – полна горница скорбей,
и расставаний топкие болота,
где к вечеру сгущается туман…
Блиндаж вы называете «карман»,
войну – «необходимая работа».
А я из всей домашней чепухи
произвожу прозрачные стихи.
Не будешь сыт, но голод все же стихнет.
Вкус первой строчки – розовый зефир…
Ты не выходишь целый день в эфир,
я спотыкаюсь языком о рифмы.
И злюсь! Какой же я порой бываю злой —
не стихоносной золотой пчелой,
а черной восьмилапой паучихой,
сидящей за диваном в уголке.
Застрявшая на первой же строфе
подслеповатая бездарная ткачиха.
К полуночи налаживают связь.
И вместо липкой паутины вязь —
декоративное письмо чистовиковья.
Из слов земных, почти всегда пустых,
рождается и тут же плачет стих.
И мне его подносят к изголовью.
И он уйдет за самый горизонт,
туда, где город-крепость гарнизон
обороняет и несет потери.
Я не увижу, как он встанет в строй…
Но мне потом передадут: «Сын твой
воюет наравне и укрепляет в вере».
* * *
из ниоткуда вдруг тоска
так словно память у виска
как пуля или птица
нет-нет тебя я не виню
но слово сложное люблю
не может повториться
не надо множить люб да люб
я знаю ты совсем неглуп
я тоже из нездешних
что память пепел да зола
стихи на краешке стола
в одном из них подснежник
в другом цветет желтофиоль
я ненавижу эту роль
выбрасывать их в омут
да выбрось это ж просто стих
еще сто штук таких других
смотри они не тонут
их что-то держит на плаву
не то что я тебя люблю
не то что сердце плачет
а что-то из ребячьих снов
другая вечная любовь
ты помнишь синий мячик
и мишку в парке на скамье
все кануло в небытие
но иногда вдруг рядом
как будто папа снова жив
как будто челка на зажим
и мы вдвоем из сада
идем домой сквозь старый двор
никто не целится в упор
и войны только в прошлом
а в будущем весна и май
и по Челюскинцев трамвай
и платьице в горошек
* * *
То не горе луковое – прямиком из детства.
И не Оле-Лукойе, прилегший рядом…
Только в мире вдруг не осталось места,
будто не за что зацепиться взглядом.
Есть у правды свойство – хватать за шкирку
и трясти так долго… Без посторонних.
Наши души, словно бы под копирку,
так же, как и линии на ладонях.
Могут разве быть подобные закавыки?
Никогда не думала, ну с чего бы…
Посмотри, как солнце рождает блики, —
никогда не верила в эти дроби,
ни в другие сказни про гомогенность,
ни в серийный номер в двух экземплярах.
Господи, спасибо за откровенность, —
быть к тебе чуть ближе, чем представлялось.
Быть к тебе так близко, что все не больно.
Ничего не больно теперь, мой светлый.
Засыпаю в глотку серебряные глагольные
на горе во храме вымоленные монетки.
Оцарапан дом мой штыком до мяса.
Позвонки звонят о любви подстрочно,
и течет река… Из каких запасов?
И поет река что радиоточка.
Быть к тебе так близко, как только можно.
Быть внутри тебя, как свидетель травмы.
Я привыкла – правду считают ложью.
Не привыкну – ложь называют правдой.
А потом и вовсе нас перепишут.
Так уже бывало, все повторится.
Но спасибо, Отче, за то, что ближе…
И за все дописанные страницы.
* * *
когда кончится биография и начнется жизнь
когда каждая фотография будет про счастье
мы с тобой не уедем туда где море целует мыс
мы с тобой не уедем чтобы не возвращаться
никогда не уедем отсюда здесь наша степь
натерпелась такого что боль воплотилась в слово
как над степью нашей снайперы заносили плеть
как по черным датам хвастала смерть уловом
но мы просто жили спокойно не мельтеша
а чего мельтешить-то собственно мой хороший
есть душа и она бессмертна есть ткань вирша́
и она превратилась в шрамы на нашей коже
у любви есть принцип незаменимость черт
вся любовь на свете хороший мой лишь про это
я люблю тебя так же нежно как и эту степь
я люблю тебя как и эту степь почти так же слепо

Проза

Артур Другой


Прозаик, поэт, автор культурно-просветительского телеграм-канала «Дружок, это Южинский кружок». Публиковался в журналах «Дети Ра», «Ликбез», «Опустошитель», «Другой Журнал». Автор нескольких книг, включая поэтический сборник «Люди L» (2019). Занимается медиальным искусством, на стыке текстов, образов, традиционных и цифровых технологий. Выставки и перформансы проходили в ММОМА, Галерее А3, Vladey, Галерее Тартышникова, клубе «Лахесис». Живет в Москве.

В американской тюрьме

1

Когда Сиззи впервые переступил порог блока D старой тюрьмы, ему сразу дали понять, что его жизнь здесь не будет спокойной. Каменные стены, подернутые слоем жирной пыли, пропитанные отчаянием сотен заключенных; здесь царит власть грубой силы и немого страха, власть, стирающая в ничто любого, кто проявит слабость.

Каждую ночь Сиззи засыпал под зловещие смешки, слышал улюлюканье из сумрачных коридоров, чувствовал на себе тяжелые взгляды. Бывало, проходя мимо общих столов, он натыкался на чьи-то ноги, специально выставленные вперед, чтобы он упал, растянувшись на грязном полу. Он привык к насмешкам, привык к ударам локтем в бок на общих работах, в столовой, в прачечной, привык к толчкам в душевых. Весь этот поток унижений хлестал по нему, но его взгляд оставался отрешенным, как у человека, чья душа давно обитает в другом измерении.

2

Биби Босс властвовал над всеми. Он не кричал и не грозил открыто, его приказы исполнялись по молчаливому кивку. Сотни заключенных из разных банд, представителей самых жестких уличных субкультур, ходили за ним, словно послушные тени. Они собирали для него деньги, выбивали долги, организовывали нелегальные поставки всего, что могло пригодиться в этих стенах.

Сиззи смотрел на Биби Босса в столовой: массивная фигура, бритый черный череп, наколки вокруг шеи. У него был тяжелый взгляд, которым он будто оценивал любого, кто попадался ему на пути. Сиззи не хотел бросать вызов, но именно эта неприступная грубая сила, сросшаяся с системой, рождала в нем мысль, схожую со смертью: Биби Босс – корень всех зол Сиззи.

3

Издевательства над Сиззи повторялись в самых разных формах, и каждый раз вокруг находились свидетели, которые делали вид, что заняты своими делами. Иногда его подстерегали у дверей камеры, размахивали перед лицом самодельными лезвиями, требуя долю. Однажды кто-то даже прижал его к стене, чтобы проверить содержимое карманов. Но у Сиззи почти никогда ничего не было ценного. Тогда ему просто плевали под ноги и уходили, оставляя шлейф оскорблений.

Каждый вечер Сиззи сидел на жесткой койке, в руках у него был примитивный напильник. Его он сделал из старой детали, украденной в тюремной мастерской. Медленно, методично Сиззи соскабливал металлическую стружку с ножек кроватей, решеток окна или любых доступных железных поверхностей. Эта стружка постепенно превращалась в мелкую сероватую пыль – незаметную глазу, но опасную для организма, если та попадет в него через пищу.