От словесности родной,
Эмигрантов, заключенных,
Кто в войну, перед войной,
Или «оттепелью» мглистой,
Или в годы немоты
Прибавляли миру смыслы,
Убавляли темноты,
Свято веря в силу слова
И в бессилие оков,
Как у Саши Соколова
В «Школе…», что «для дураков».
Дураки, шуты, юроды —
Псы бездомные свободы,
Обличенья лютый зуд —
Лают, воют и грызут.
Дурака и царь боится.
Что ни слово – головня,
А дурак-то распалится,
Разожжется, разгорится,
А потом вдруг оголится
На людях средь бела дня.
И бубнит, не умолкая,
Крепко двинувшись в уме.
Помнится, жила такая
Шура-дура в Костроме.
Возникала ниоткуда,
Исчезала в никуда,
Наше будничное чудо,
Городская шаболда.
Шура-дура заходила в транспорт,
в магазины,
в парикмахерские, аптеки, столовые
и везде пела одну,
одну и ту же песню:
«Выпьем за Ленина, выпьем за Сталина,
выпьем за русский народ…»
Делала паузу и речитативом добавляла:
«А Ленька Брежнев сам себе нальет».
Пуля – в дуру, ветер – в поле,
Вечер – в хату, смерть – во сне.
От ума – тоска и горе,
Без ума – тошней вдвойне.
Пудрит нам мозги, ребята,
Диссидентская пыльца:
Власть, ты вечно виновата,
Так с тебя и спросится.
Неумело, словно в сказке,
Приближаем смену вех,
Раздирая на повязки
Тишь твоих библиотек.
Собралось хотя бы трое —
Вот уже и «группа лиц»,
А крамолу-то не скроешь
Даже в шорохе страниц.
Очень мы интересуем
Граждан в серых пиджаках —
Что поем и что рисуем,
Что мы пишем в дневниках.
Обманули, припугнули,
Отпустили по домам
Молодые, что взгрустнули?
Повезло, считайте, вам.
Шило – в жопу, лыко – в строку.
В сон – болотные огни.
В мире книг хороших много.
А зачем нам столько книг?
Ходить под запретом, внушать беспокойство —
Как много соблазна в рисованных играх.
А правда в наш век – очень редкое свойство,
Но сила не в правде и даже не в книгах.
А сила, наверно, значительно дальше,
Значительно дальше, чем прежде казалось.
Ты помнишь, как радио пело без фальши,
Как мы не считали паденье за слабость,
Встречались ночами, и голос срывался,
Судьбу воспевали латынью и матом,
И каждый из нас ничего не боялся,
И каждый боялся быть просто талантом,
И не было лживых среди нареченных,
Среди вдохновенно отчаянных братьев,
Веселых, небитых, нуждой неученых,
И не было крепче последних объятий…
Ходить под запретом, внушать беспокойство —
Чужие подошвы стирают ступени.
Осталось забытым слепое геройство —
На смену приходит немое терпенье.
Не ворон беду предрекает,
Не ворог стоит у ворот,
То август-затейник играет
В немыслимый переворот.
Чекисты воды не мутили,
Не стоили козни – о нет!
Все утро в эфире крутили
Наш самый зачетный балет.
Цепочек дверных кандалами
Звенеть не придется, не трусь.
Не будет Иуды меж нами,
Не будет и «черных Марусь».
Железного Феликса руки
Разъела коррупции ржа,
И дремлет ракетчик, от скуки
Нью-Йорк под прицелом держа.
Намибия с атомной бомбой,
Империя, где твой размах?
Предсказан и Вангой, и Глобой
Союза стремительный крах.
Событий прямая зеркальность —
Наступит лукавый годок,
И Кафкою станет реальность,
И все объяснит парадокс.
Проснемся, а в городе танки.
И скрежет, и грохот, и чад.
Седые москвички-пражанки
«Позор!» – не по-русски кричат.
Не путник влачится уставший,
Не манит к себе темный лес,
То Ельцин, указ подписавший,
На танк живописно залез.
Куда там Алеша Попович
И прочие богатыри.
Виолончелист Ростропович —
Смотри-ка, братишка, смотри, —
Сидит с калашом на коленях,
Пришел защищать Белый дом.
Сменилось одно поколенье,
И вот уже верят с трудом,
Как немец над площадью Красной,
![Bo][ing Day истребить «колхозника»](/uploads/covers/fe/bo-ing-day-istrebit-kolhoznika.jpg)
