– Ты поменял свои вкусы? – спросил я.
– Отнюдь, – ответил он, – мои вкусы остались прежними, а вот обстоятельства изменились. Я, как и прежде, ненавижу роскошь в квартирах врагов, а в своей обожаю.
– Стало быть, ты занял место, предназначенное лакею.
– А ты все еще живешь бреднями юношеских диспутов?
– Ба, да ведь это же… – сказал я, указывая на китайскую лаковую вазу, некогда принадлежащую нашему общему знакомому.
– Да, это его вещица», – сказал он с усмешкой.
– А где он сейчас?
– Купается в Лете.
– О, – изумился я, узнавая еще один раритет из квартиры другого знакомого, – а Иван, забыл, как по отчеству, тоже купается в Лете?
– Нет, Иван Александрович в Стиксе. Он не канул в вечности, а попросту расстрелян.
– А хозяин вот этой вещицы? Не помню, как его звали.
– У тебя отличная память на вещи. И этот тоже расстрелян.
– Получается…»
– Да, из всех наших знакомых в живых остался только ты один.
– Должно быть, потому…»
– Что беден, как церковная мышь, и не в ладах с правосудием. Да-да, с правосудием, – подчеркнул он, разливая коньяк по рюмкам, – а потому нуждаешься в моей помощи, не так ли?
Несмотря на омерзение, которое вновь всколыхнулось во мне, я не сумел заставить себя встать и уйти. Рюмки коньяка оказалось достаточно, чтобы я расслабился и позволил угостить себя деликатесами, которых я не видел уже много лет. Однако вторая рюмка вернула меня к действительности. Чувство опасности подсказывало мне, что нужно уходить, и все же я позволил ему оказать мне услугу. Он вручил мне записку к своему коллеге, чтобы тот пристроил меня в какую-то школу.
– Учителем? – спросил я его.
– Нет, скорее учеником. Тебе нужно привыкнуть к новому образу жизни. Поучишься там, успокоишься: все уладится, все станет на свои места.
Я отправился по указанному адресу, где был арестован и направлен в школу познания жизни на Соловки.
Надо сказать, что для познания жизни Соловки показались уже чем-то лишним. Четыре года, проведенные в лагере, и два года ссылки почти ничего не прибавили к уже пережитому ранее. Впрочем, на Соловках окончательно окрепла моя вера в Бога. Когда старинный друг нашей семьи отец Евстихий, который тоже познавал жизнь на Соловках, спрашивал меня: «Веруешь ли ты нынче в Господа нашего Иисуса Христа?» – я неизменно отвечал: «Нынче верую, батюшка. Однажды он вернулся в барак какой-то радостный, просветленный и вновь вопрошал меня трижды, а я ему отвечал:
– Верую, батюшка, верую!
– Вот папенька-то ваш обрадуется, когда я ему расскажу. Прощайте, Алешенька. Я возвращаюсь домой», – сказал отец Евстихий, благословил меня, расцеловал трижды и направился к выходу.
– Рехнулся ваш батюшка, – сказал сосед по нарам, – скарбик свой позабыл на радостях.
– А я налегке, – ответствовал отец Евстихий, перекрестил нас всех и вышел из барака.
Вскоре явился еще один мой сосед по нарам и сказал:
– Прощайте, господа. Не поминайте лихом. Нам с отцом Евстихием объявили смертный приговор.
Через час их расстреляли.
Я отбыл свой срок на Соловках и два года ссылки, но, когда мне добавили еще четыре года, не выдержал и бежал с места ссылки. Дорога до Петербурга заняла у меня полгода, что можно было сравнить с путешествием по Преисподней – кто ночевал на вокзалах в России, может понять, о чем идет речь. Мною двигала безумная мечта вновь увидеть Дом Богов, а там будь что будет. Я его не узнал поначалу, с него как будто содрали шкуру: изразцовый герб над входом был выдран с корнем из стены и валялся на земле. Стеклянный купол отсутствовал, а на месте приемного зала образовался двор с захламленным каналом. Стою я и плачу.
