Лепешки – другого хлеба в стране не знают. Выпекают их в глиняных печах, похожих на купол мечети, только наверху с дырой. Даже от холодной печи всегда тянет свежеиспеченным хлебом.
У входа в пекарню сидел мальчишка лет десяти. В руках он вертел небольшие палочки с нарезками. Возьмешь в пекарне, где тебя, конечно, знают, две лепешки – мальчишка занесет на твой счет две нарезки. В конце месяца – расчет.
В пекарне, небольшой саманной постройке с земляным полом, без стены со стороны улицы сидели хлебопеки.
– Не уставать вам! – приветствовал Джуманияз. – До утра успеем?
– Все будет, как обещали! – ответил человек, чье лицо и волосы покрывала мучная пудра.
В безрукавке, тяжелыми, как коряги, руками он разминал тесто и большими кусками передавал другому. Тот широким ножом резал тесто и ловко раскидывал порциями на доске. Его помощник взвешивал. Одной рукой он держал чашу весов, другой – бросал куски на чашу. Хлебопек в тюбетейке разминал тесто в блины и деревяшкой, похожей на печать, накладывал узор. У самой печи, скрестив под собой ноги, сидел главный пекарь. Он клал подготовленный блин на смоченную водой ватную подушку, потом быстро нагибался к самому отверстию печи, опускал лепешку вниз и прихлопывал ее подушечкой к стенке – изнутри. Подушечка защищала руку от огня. Через несколько минут пекарь железной лопаткой подцеплял готовую лепешку и вытаскивал ее.
– Как? – с гордостью взглянул он на Джуманияза. – Красивая работа?
Лепешки пекарь бережно заворачивал в ткань.
– Горячими, рафик[10], завтра возьмешь. Муки такой прекрасной сто лет не видел. Год будет храниться лепешка! Плесень ее не возьмет, и крошиться она не будет. Если не так – упасть мне в печь головой вниз.
Разъеденный дождями и стелющимися с гор ветрами, оползший глиняный забор отгораживал пестрый базар от бедняцкого района.
Пустырь за забором-дувалом глушил тишиной. Затерявшийся среди бедных домишек, словно прилепленных к боку горы, пустырь с незапамятных времен был местом сборищ мальчишек. Еще перелезая через дувал, Hyp Ахмад увидел, что на груде глиняного кирпича, как на шахском троне, горделиво откинув голову, восседал Нури, сын богатого чиновника. Он жил в другом районе, но сюда любил приходить, чтобы похвастаться своими дорогими игрушками и небедной одеждой. На голове – расшитая бисером дорогая тюбетейка. В руках магнитофон, с которого не сводили восхищенных глаз мальчишки. В ветхих длинных рубахах, поношенных серых шароварах, в чапли[11]на босу ногу, все они, как и Hyp Ахмад, были мальчишками бедняцкого района. Где еще Нури мог почувствовать свое превосходство? Только здесь.
Hyp Ахмад знал цену деньгам. Отцу не один месяц нужно было крутить баранку в раскаленной кабине своего грузовика, чтобы купить такой сверкающий чудо-ящик, которым сейчас небрежно баловался сын чиновника-взяточника. «Мой отец делает людям разные одолжения, и они благодарят его за это», – так объяснял Нури местным голодранцам свой высокий жизненный уровень. Он сидел спиной к подходившему Hyp Ахмаду и что-то вещал своим писклявым голосом.
Врагами они стали после случая с ножичком.
Тогда Hyp Ахмад выиграл у Нури в лянгу. Был такой уговор: проигравший воет по-шакальи. Но Нури выть отказался. Он вынул из кармана ножичек для стрижки ногтей и сказал: «Хочешь бакшиш?» Hyp Ахмад возмутился подачкой: «Нет! Проиграл – вой!» «Отказываешься? – удивился Нури. – Не хочет!» – сказал он громко, призывая в судьи остальных мальчишек. «И правильно! – крикнул друг Hyp Ахмада Бурхан – сын жестянщика Саида. – Уговор есть уговор!» И тут Нури швырнул ножичек под ноги мальчишкам: «Кто первым схватит, тот и хозяин». Ножичек блеснул в белой пыли. Hyp Ахмад до боли закусил губу, когда мальчишки бросились просеивать эту пыль руками. Они толкались, кричали. Больше всего было обидно за Бурхана, который почему-то тоже не удержался. А Нури стоял, уперев руки в бока, и громко смеялся.
