Там, где улочка ломалась в острое коленце, Hyp Ахмад увидел двух женщин. Их лица были скрыты чадрой. Трусливо озираясь, они зашептали:
– Съесть кусок этого хлеба – все равно что напугать в пятницу черную кошку. В пятницу шайтаны переселяются в них. Съешь – и несчастье падет на твоих детей.
– О, Аллах! – закачала головой собеседница. – Говорят, что в доме человека, взявшего этот хлеб в руки, в тот же миг поселится проказа. О, беда!
– Не верьте, ханум[12], лживым речам! – крикнул Hyp Ахмад.
Женщины едва повернули головы и мелкими торопливыми шагами разошлись. Каждая держалась правой стороны улочки, что, по примете, должно было обязательно отвести несчастье.
Скрипнула, звякнула кольцом с цепью дверь. Пусто в доме. Только сейчас Hyp Ахмад заметил, как гулко отдаются шаги по глиняному полу. Кувшин, из которого он обычно лил воду на руки отцу, сиротливо лежал на боку. Угли в очаге превратились в горку сизого пепла и походили на маленькую снежную вершину. Hyp Ахмад присыпал рану на голове пеплом и вдруг подумал о злом джинне, которого еще вчера побаивался: а вдруг придет? Или, хуже того, влетит в окно струей желтого дыма? Джинн мерещился всегда, когда отец был в рейсе. Отец не смеялся над мальчишеской робостью, а говорил: «Почувствуешь, что джинн собирается к тебе в гости, – открой дверь пошире, узнай, зачем пришел, чаем угости».
Сейчас у холодного очага воспоминание о страхе перед каким-то джинном было щемяще-сладким. Тоненьким ручейком струилось оно из той жизни, где весело смеялся отец.
Он завернулся в большой отцовский халат, еще хранивший такой родной запах, и лег на кровать. Сетка из толстой веревки натянулась, скрипнули сухие жерди, и все стихло.
В забытьи, шевеля разбитыми губами, он что-то кричал Нури. Мелькала перед глазами дорога, гранитные валуны. Задыхаясь, бежал он изо всех сил к горящей на дороге машине. Свистели душманские пули, скалил желтые зубы Нури, а Нур Ахмад бежал, падал, вставал и опять бежал…
…С трудом он открыл глаза. В окно лился розовый свет взошедшего над Кабулом солнца.
Что знает Джуманияз о слухах? Что скажет людям? Нур Ахмад встал и вышел во двор.
Только сейчас, застыв от неожиданности, он разглядел следы отцовских сапог на дорожке, некогда раскисшей от дождя. Отец уезжал за хлебом… Солнце высушило глину, следы затвердели, горный ветер выдул из них соринки. Нур Ахмад поставил свою ногу, обутую в чапли, в отцовский большой след. Другой ногой он едва дотянулся до второго следа. Соизмеряя свой шаг с отцовским, он почувствовал, как всколыхнулось сердце, распрямились плечи, а грудь с силой вдохнула упругий весенний воздух. Еще шаг, еще… Нур Ахмад шел к пустырю, где колыхалась толпа, где раздавали хлеб, спасенный отцом.
Стоя на подножке машины, Джуманияз кричал в толпу:
– Вы такие же бедняки, как и я! Так почему же вы не верите мне, а верите слухам? Вы знаете, что душманы хотели взорвать хлебокомбинат? Как старший брат младшему протянул нам руку помощи русский рабочий и дехканин[13]! Это труд и пот русского брата, это щедрость его сердца!
Джуманияз спрыгнул с машины, с силой дернул борт кузова.
– Смотрите! Хлеб… Мы только сейчас поднимаемся с колен, а нас с вами хотят запугать!
Задохнувшись, Джуманияз рванул воротник рубашки и устало прислонился к машине.
Десять шагов было между ним и напуганной врагами темной толпой. Десять шагов. Джуманиязу они казались стеной, которую веками воздвигали феодалы между людьми и хлебом, между его народом и светом.
