И тут вошёл он. Как обухом… В голове зашелестело опадающей листвой, той самой, что так похожа на слова любви. Закружило. Ноги подкосились. Уголёк из рук выпал, прямо под ноги парню покатился. Васька тут же с печки прыг, да ну уголёк по полу катать. Чтобы не упасть Уля прижалась спиной к печке. Глаза опустила. Ох, а руки-то чёрные какие. Углём вымазанные. И юбка тоже. Вот стыдобища-то. А у парня ботинки начищены, сверкают, словно застыдить неряху хотят. А она и не неряха совсем. Вот Дуня, та да, а Уля… Плюнула на руки, начала тереть, да ещё хуже сделала.
Что за напасть такая? Хоть сквозь землю провались.
– Не три, не ототрёшь. Уголь он въедливый. – Голос парня прозвучал весенней мелодией. Она подняла глаза и, встретившись с ним взглядом, вспыхнула.
– Тебе-то что? – ответила дерзко, отчего ещё пуще разозлилась.
– Мне ничего, хошь так ходи.
– А не хошь, тада как?
– Алеем сначала руки смажь, а потом с хозяйственным мылом в тёплой воде помой.
– Откель знаешь?
– Федос Харлампьевич научил. – Парень присел и подхватил кота на руки.
Васька прильнул мохнатой шкуркой, устроился поудобней на руке парня и заурчал.
«Ууу… предатель!» – переключила злость на кота Уля. – Ко мне так не ластится. Не видать тебе, Васька, больше куриных потрохов.
– Хороший кот. Ласковый. Я кошек люблю.
– Кошки Авдотью съели, – выпалила в отместку Уля.
– Брешишь!
– Собаки брешут, а я правду говорю. Сама видела. Щёки выгрызли, и глаза. Страх, знаешь, какой?! Вместо глаз дыры. Жуть. До сих пор, как вспомню, страшно становится.
– Вот это да! – Парень опустил руки, скидывая кота на пол. – А у нас собака. Полкан.
Разговор, до сих пор лившийся меж ними так легко и доверительно, вдруг запнулся. Чтобы скрыть неловкость Уля прошла к шкафчику и потянулась за бутылью растительного масла.
– Эт чего? Сердце, штоль? – раздалось за спиной, отчего рука дрогнула, и бутылка с маслом полетела на пол, выплёскивая содержимое на платье.
Кровь ударила Уле в голову, щёки зарделись, глаза замутились.
– Никакое это не сердце, – голос получился визгливым, аж самой неприятно стало.
– Да как же ж не сердце, вот же… – Парень подхватил уголёк и обвёл размытые очертания. – И стрела…
– Никакое не сердце, что ты выдумываешь, пятно просто.
– А чего тогда краснеешь? Влюбилась, так и скажи, – засмеялся парень.
– Сам ты… – Уля задохнулась. – Ты чего, вапче, сюда припёрся, – пошла в наступление.
Такого натиска парень не ожидал.
– Меня Федос Харлампьевич прислал, замер печи сделать.
– Вот и меряй, и неча приставать с разговорами.
Парень вытащил из кармана свёрнутую в рулон ленту, приложил один конец к краю печи, растянул ленту. Печь у Лукерьи большая, размаха рук не хватает. Оглянулся.
– Поможи, штоль.
– А у самого, чёли руки короткие? – хохотнула Уля, но к печке подошла.
– Ну и язык у тебя… – протянул рулон Уле. – Не завидую я этому бедолаге.
– Какому ещё бедолаге? – буркнула Уля, разматывая рулон. Протянула ленту до края печки.
– Этому, – кивнул на растёртое сердце парень.
– Вот и меряй сам, – снова вспыхнула Уля и швырнула ленту.
– Вот, вот…
– Чиво вот, вот?..
– Горяча ты больно, обжечься можно.
– Тебе-то чиво волноваться?
– А я и не волнуюсь. Мне до вас, баб, никакого дела нет. Мне на печника выучиться надоть. Так, чтоб лучшим печником в округе стать.
– Прям лучим.
– Смешно, как ты говоришь, – улыбнулся парень.
– Чиво смишнова?
– Чиво, лучим, смишнова… У нас так не говорят.
