Теперь Фадеев с юношеским пылом признавался в любви далекой Асе:
«Я бы немедленно умчался бы к Вам! Как бы нам было хорошо у нас на родине!.. Мы могли бы ходить по родным для нас местам, поехать вместе куда-нибудь… Но я не имею права уехать из Москвы…»
Он уговорил Асю Колесникову приехать в столицу, раздобыл для нее путевку в подмосковный санаторий. Он надеялся, что стоит им увидеть друг друга, и прежние чувства вернутся… Александра Филипповна приехала в Москву, больше озабоченная устройством собственных дел. Встреча разочаровала обоих.
В августе 1951 года он написал ей:
«Пожалуй, мне во многом везло, не везло только в любви… С тобой, первой и чистой любовью души моей, жизнь свела так поздно, что и чувства, и сама природа уже оказались не властны над временем истекшим, над возрастом, и ничего в сложившейся жизни уже не изменить, да и менять нельзя.
Так вот и остались мы, два глубоких душевных друга, два осколка милого и дорогого нам прошлого, с нашей неосуществимой привязанностью».
Из единственных доступных ему транквилизаторов оставался один только алкоголь.
3 июля 1949 года Корней Чуковский записал в дневнике:
«Воскресенье. Встретил на задворках Переделкина А.А. Фадеева. Он только что вернулся из Барвихи – напился – и теперь бредет домой в сопровождении В.И. Язвицкого (писателя). Боюсь, что у него начался запой. Он обнял меня, и я обрадовался ему как родному. «А Еголин – скотина!» – сказал он мне ни с того, ни с сего».
Александр Михайлович Еголин был одним из руководителей управления пропаганды и агитации ЦК партии. Фадеев был недалек от истины. В свободное от борьбы за линию партии время Еголин с использованием служебного положения зарабатывал большие деньги и затаскивал в постель молоденьких девиц…
В последние годы Фадеев, когда пил, уходил из дома, и бродил сутками по лесу, как когда-то по тайге. Он словно пытался убежать, вернуться назад, в свою молодость, прошедшую на Дальнем Востоке. Иногда пьянствовал с электромонтером, чья жена ему нравилась. Во время запоев он находился в сильнейшем нервном возбуждении. Он не мог быть один, он все время говорил, и ему нужны были слушатели. Кто угодно годился в собутыльники – лишь бы согласился его выслушать.
– Знаешь, я однажды так захмелел, – слабым голосом сказал он Валерии Герасимовой, – что упал прямо на улице и проснулся наутро там же, на мостовой.
Он словно не придал этому эпизоду особого значения и даже ухмыльнулся, но в глубине его светлых глаз Герасимова угадала ужас. Валерия Герасимова справедливо писала, что внешние обстоятельства не должны были привести его к самоубийству. Несмотря на опалу, у него оставались «литературная известность, дача, квартира, жена, любовница, охота, рыбалка…»
К роковому выстрелу привели другие причины.
Он был человеком одиноким, закрытым для других. Собутыльников, приятелей было хоть отбавляй. Но он не имел ни одного настоящего друга, некому было раскрыть душу.
Так и сказал писательнице Вере Кетлинской:
– А я, знаете, сейчас очень одинок.
В последние месяцы перед смертью он не пил. У него развилась тяжелая депрессия. Первые проявления душевной болезни обнаружились у него довольно рано. Ему и тридцати не было, когда у него случилась, как он сам выразился, «неврастения в очень острой форме».
В 1929 году он писал своей партийной наставнице Розалии Землячке: «В дом отдыха загнала меня неврастения в очень острой форме. Объясняется она все возраставшим и все более мучившим меня противоречием между желанием, органической потребностью писать, сознанием, что в этом состоит мой долг, и той литературно-общественной нагрузкой, которая не дает возможности писать и от которой никак нельзя избавиться».
