Корней Чуковский записал в дневнике:
«13 мая. Воскресенье. Застрелился Фадеев.
Мне сказали об этом в Доме творчества – и я сейчас подумал об одной из его вдов – Маргарите Алигер, наиболее любившей его, поехал к ней, не застал, сказали: она – у Либединских, я – туда, там – смятение и ужас: Либединский лежит в предынфарктном состоянии, на антресолях рыдает первая жена Фадеева – Валерия Герасимова, в боковушке сидит вся окаменелая – Алигер.
Мне очень жаль милого А.А., в нем – под всеми наслоениями – чувствовался русский самородок, большой человек, но боже, что это были за наслоения! Вся брехня Сталинской эпохи, все ее идиотские зверства, весь ее страшный бюрократизм, вся ее растленность и казенность находили в нем свое послушное орудие.
Он – по существу добрый, человечный, любящий литературу «до слез умиления», должен был вести весь литературный корабль самым гибельным и позорным путем – и пытался совместить человечность с гепеушничеством. Отсюда зигзаги его поведения, отсюда его замученная совесть в последние годы.
Он не имел ни одного друга – кто сказал бы ему, что его «Металлургия» никуда не годится, что такие статьи, какие он писал в последнее время, – трусливенькие, мутные, притязающие на руководящее значение, только роняют его в глазах читателя, что перекраивать «Молодую гвардию» в угоду начальству постыдно; он – совестливый, талантливый, чуткий – барахтался в жидкой зловонной грязи, заливая свою совесть вином».
Генетическая предрасположенность к той или иной болезни вовсе не означает ее неизбежности. В иных исторических обстоятельствах Фадеев мог бы прожить долгую и счастливую жизнь. Но все, чему он служил, оказалось фальшью. Когда Фадеев застрелился, Юрий Либединский с горечью заметил:
– Бедный Саша! Он всю жизнь простоял на часах, а выяснилось, что стоял на часах перед сортиром.
