Но с одной картиной моего детства у меня установились особые, сложные и очень личные отношения. «Первоклассница» — как много в этом звуке для сердца моего слилось…
Когда я впервые увидела этот фильм (а смотрела я его много-много раз) и вернулась домой возбуждённая и полная впечатлений, мне рассказали историю, которая меня потрясла. Оказывается, Агния Барто, у которой мы с мамой часто бывали, посоветовала создателям фильма пригласить меня на главную роль. Кто-то из съёмочной группы приезжал к нам для переговоров, но бабушка сказала своё категорическое: «Нет. Не дам калечить ребёнка! Не позволю ломать ей жизнь!» Калечить и ломать – эти два слова не выходили у меня из головы. Каждый раз, когда я смотрела «Первоклассницу», я заново переживала свою трагедию: меня покалечили, мою жизнь сломали. Почти полностью позабыв фильм, я и сегодня отлично помню лицо той, которая снялась вместо меня. Звали её Наташа Защипина. Сидя в тёмном кинозале, я постоянно испытывала синдром «царевны-лягушки» и с трудом подавляла в себе желание сообщить всем и каждому: «Это я, я должна была играть в этом фильме. Это моя роль!» Однажды, придя в гости к своему другу Юрке, я поделилась с ним своими переживаниями. «Наташа Защипина? – переспросил он небрежно. – Я её отлично знаю. Она живёт в моём дворе. Я даже вчера её видел, и она рассказала мне свою историю». «Какую историю?» – спросила я, не веря своим ушам. «Ну, про то, как она была в плену, как её освободили». Я потеряла дар речи. Это уж слишком. Мало того что она сыграла мою роль, она ещё была в плену, у неё имелось какое-то прошлое. «Врёт», – вдруг догадалась я. «Врёт!» – сказала я громко. Но, взглянув на взбивавшую в это время клюквенный мусс Юркину маму и увидев, что она едва сдерживает смех, я поняла, что врёт Юрка, а вовсе не Наташа Защипина.
Нет, мне не суждено было стать актрисой. Я осталась зрителем, но зрителем чутким, преданным, благодарным, неравнодушным. А это тоже совсем неплохая роль.
Не плачь! Ведь это понарошку.
Нам крутят старую киношку,
И в этом глупеньком кино
Живёт какая-то Нино,
И кто-то любит эту крошку.
Решив убить себя всерьёз,
Герой, едва из-под колёс,
Вновь обретает голос сладкий…
Но ты дрожишь, как в лихорадке,
И задыхаешься от слёз.
Царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной…
Наблюдать умиранье ремёсел
Всё равно что себя хоронить.
Арсений Тарковский
В начале пятидесятых к нам домой регулярно ходил высокий, грузный, цыганского вида человек с мощными усами и золотым зубом. Держался он с достоинством, носил просторное пальто и широкополую шляпу. «Наш придворный сапожник» называли его домашние. Присев на стул и широко расставив ноги, цыган помещал между ними саквояж, насквозь пропахший кожей, клеем, гуталином, щёлкал металлическими запорами и извлекал на свет наши помолодевшие и сияющие башмаки. Нет, не башмаки, а хрустальные туфельки – так осторожно и бережно он ставил их перед нами.
Но главное, чудесный башмачник иногда приносил собственное изделие, творение своих рук. Я не была избалованным ребёнком, но однажды потеряла голову. Передо мной явились коричневые лодочки с бантиком и изящным каблучком. Помня, что скромность – моё главное достоинство (высоко ценимое мамой), я молчала, не отрывая взгляда от туфель. Кончилось тем, что мастер сделал для меня другую пару – поменьше, и я носилась с ней как с писаной торбой. Больше носилась, чем носила: ставила возле себя, когда делала уроки, и держала рядом на стуле, ложась спать. Едва нога вырастала, появлялась новая пара – копия первой. Последнюю сносила в пятьдесят шестом году.
