Я долго не могла уснуть в ту ночь. «Клептоманка, воровка, падучая», – вертелось у меня в голове.
Несколько дней спустя я осторожно спросила маму: «А правда, если бы не Лариска, меня бы не было в живых? Правда, она спасла меня?» «Ну конечно», – ответила мама. «Правда, машина бы меня раздавила?» – не унималась я. «Ну, нет, не думаю. Зачем ей было тебя давить?» «Но ведь она ехала прямо на меня», – настаивала я, пытаясь спасти то, от чего не в силах была отказаться. «Водитель ехал медленно, он тебя отлично видел. Просто думал, что ты дурачишься, и гудел тебе, чтоб ты встала». – «Но ведь вокруг были люди, и никто не подошёл ко мне. Только Лариса». «Да, конечно, она добрая девочка, – согласилась мама, – а люди могли просто не видеть, что происходит, не придать этому значения». Я задохнулась от обиды: «Как это не видеть? Они все смотрели на меня, а машина ехала, и колёса уже почти касались моих волос». «Ну что ты так переживаешь? – удивилась мама. – Всё кончилось хорошо. Скоро Новый год. Хочешь, позовём Ларису? Дед Мороз ей тоже принесёт подарки». «А что такое клептомания?» – не отвечая на мамин вопрос, спросила я. «Это когда…» – и мама повторила то же, что сказала соседка. Больше я свою историю никому не рассказывала.
Прошло несколько лет. Я лишь изредка видела, как Лариса пересекает наш двор. Она стала ещё стройнее и выше. Однажды весной я неожиданно столкнулась с ней лицом к лицу. Она была не одна. Рядом шёл, вернее, неловко прыгал на костылях темноволосый молодой человек. Правая нога его была в гипсе. Лариса медленно шла рядом с ним, и в её повернутом к нему лице было нечто такое, что мешало мне с ней поздороваться. Я уже почти прошла мимо, когда она неожиданно окликнула меня: «Здравствуй, Лариса!» Я радостно оглянулась и ответила: «Здравствуй, Лариса!» А про себя добавила: «которая спасла мне жизнь, выхватив прямо из-под колёс машины».
Кинотеатр очень юного зрителя
«Ты только, пожалуйста, не задавай вопросов, пока не кончится фильм, – каждый раз умоляла меня мама. – Я тебе всё потом объясню». Меня хватало минут на десять, после чего я принималась дергать её за рукав и шептать: «Это русские или немцы? Наши или не наши? Кто здесь плохой?» Однажды, увидев на экране человека с усиками и в пенсне, я громко зашептала: «Это враг? Скажи, это враг?» Мама испуганно оглянулась и, больно сжав мне руку, прошипела: «Замолчи!» Её ярость была настолько неожиданна и необъяснима, что я немедленно потеряла интерес к фильму и сидела, шмыгая носом и смахивая со щёк то и дело набегавшие слёзы. Но мама смотрела прямо перед собой и вовсе не пыталась меня утешить. Только дома она объяснила мне, что тот, кого я приняла за врага, был сам Молотов и что она могла иметь из-за меня крупные неприятности. «Я тебе запрещаю задавать мне вопросы в кинотеатре, запрещаю. Поняла?» Поняла.
Оставшись один на один с экраном, я сперва растерялась, а потом решила начать новую жизнь: то есть попытаться мыслить самостоятельно. До сих пор помню моё первое независимое умозаключение. Боюсь ошибиться в названии фильма, но кадр был такой: важные дяди заседали в большом кабинете. Единственно кого я узнала немедленно – это Сталина, появление которого на экране сопровождалось бурей аплодисментов. Остальные личности были мне неизвестны и непонятны. Во время беседы самый толстый из них подошёл к горящему камину и встал к нему спиной, но, внезапно почувствовав сильный жар, не то отскочил, не то вскрикнул. Короче, сделал что-то, вызвавшее смех в зале. «Он плохой, – обрадовалась я своему открытию. – С хорошими такое не случается». Едва дождавшись конца фильма, я поделилась своей догадкой с мамой, и она подтвердила мою правоту. Толстяка звали Черчилль, и хотя он не был немцем, но не был и «нашим». Начался новый этап в моей зрительской биографии: этап самостоятельных выводов.
