«Отойди от нас. Ты – еврейка», – сказала мне самая старшая из дворовых подружек. «А что это такое?» – спросила я. «Евреи это те, у кого чёрные волосы. Евреи нехорошие. Помнишь, ты меня пихнула, когда у меня нога болела?» Я не помнила, но мозг лихорадочно работал: «еврейка, чёрные волосы, пихнула». Надо пойти домой и спросить. «Не слушай её, – успокаивала бабушка. – Она глупая девчонка». Но как не слушать, когда за мной бегают по двору и кричат: «Сколько время, два еврея, третий жид по верёвочке бежит. Верёвочка лопнула и жида прихлопнула!»
Вот когда я поняла, что у меня нет защиты. Мне казалось, что, будь у меня отец, пусть даже такой больной, вечно кашляющий, как у соседки Верочки, всё было бы иначе. А что могут сделать с ватагой орущих ребят мама, бабушка и тихоголосый дед. Да их самих легко обидеть. «Сколько время, два еврея, третий жид по верёвочке бежит…» Я впервые почувствовала себя не такой, как все. Могла ли я думать, что отныне всю жизнь быть мне чужаком и никуда от этого не деться? Нет.
Тогда мне казалось: вот выйду завтра во двор и увижу раскаяние на лицах ребят. И Людка Ведемина, самая старшая из подружек, подойдёт и скажет… я не могла вообразить, что она скажет, но сердце замирало, и слёзы выступали на глазах. А наутро всё повторялось снова, и почва ускользала из-под ног. Ускользание почвы. Иногда это ощущение сладостно и желанно. Однажды мальчик, с которым я играла во дворе, сказал, что хочет пить, и позвал к себе. Я впервые попала внутрь чужого дома, на который привыкла смотреть только снаружи. Со двора, знакомого до каждой царапины на стене, вдруг вошла в незнакомую комнату. Секунда отделяла привычное от непривычного, уличный шум от тишины, солнечный свет от комнатных сумерек. Привычное открывалось мне с новой точки. И вдруг всё покачнулось и поплыло перед глазами: и тюлевые занавески на окнах, и тикающий будильник, и графин на столе.
Такое же головокружение испытала я на даче в Расторгуеве, когда заблудилась и попала в сырой овраг, голубой от незабудок. Я собирала их, стоя на коленях во влажном мху. Собирала, забыв о времени. Но очнувшись, испугалась, что не найду дорогу домой и побежала куда глаза глядят. Через несколько шагов я увидела знакомую крышу и поняла, что была рядом с домом. И с этой новой точки мой дом выглядел странным, нереальным. И всё как бы слегка качнулось и сместилось, как занавеска на сквозняке.
И когда такое случается, исчезают стёртые скучные связи. Всё распадается. Не рушится, а распадается на отдельные самоценные миги, которые могут сцепиться снова, но в каком-то ином непредсказуемом порядке. А пока ты – вне игры, и смотришь на всё, даже на свою жизнь, как бы со стороны. Но не как отверженный, изгнанный, а в полном согласии с окружающим, раздробившимся на отдельные миги, но сохранившим красоту и цельность.
На планете беспредельной
Два окошка над котельной.
Это – дом давнишний мой.
В доме том жила ребёнком.
Помню ромбы на клеёнке.
Помню скатерть с бахромой.
Скинув валики с дивана,
Спать укладывали рано.
И в умолкнувшем дому
Где-то мыслями витала
И в косички заплетала
На скатёрке бахрому.
Мне казались раем сущим
Гобеленовые кущи —
Пруд, кувшинки, камыши,
Где, изъеденные молью,
Меж кувшинок на приволье
Плыли лебеди в тиши.
Стало пылью, прахом, тленом
То, что было гобеленом
С лебедями. Но смотри —
По стеклу стучат ладошки.
А войдёшь – стоят галошки
