– А ведь она стояла ближе к перекрестку. Да, десятка сдала назад, Гранты остались стоять на месте, – вспомнил Суровин и они с Джеки переглянулись.
– Не ходи туда. Давай просто уедем. Мне страшно.
– Здесь есть свет от фар. Я смогу увидеть камней, дальше такой возможности не будет. В багажнике сигналка. Тихо, тихо. Выдохни. Вот так, дыши и слушай: я выйду, ты сядешь на мое место и если что, сразу же уезжай. Я умру со спокойной душой: буду знать, что ты проживешь без меня несчастную жизнь: Жора постарается.
– Иван!, – прошипела Джеки.
– Отлично. Злость – это хорошо, – сказал он, закрыл окно, достал «личное, табельное» и вышел. Тишина, если не считать играющее в пустых машинах радио. Как раз началось время классической музыки. Вдарили Рахманинова. Тихо, тихо. В страшной тишине музыка чувствовалась совершенно необычайно величественно. Небо-то как очистилось. Подходя к багажнику, Суровин заметил на щебенке возле первой Гранты влажные пятна, которые вполне могут быть кровью. Местные рассказывали, здесь раньше стояло придорожное кафе. Хозяин долго «бодался» за место с известной сетью придорожных кафе и магазинов, а потом все-таки продал. Старое здание снесли, территорию почистили, расширили, но построить ничего не успели. Машины стоят боком и за ними что-то шевелится, медленно-тягуче переваливается на одном месте. Сквозь второй концерт для пианино оттуда послышался сдавленный стон.
Иван снял с сигналки предохранитель и нажал на рычаг. Загорелся зеленый датчик. Устройство работает исправно. Потом одел тактические перчатки, усиленные на костяшках, свой любимый шлем, включил на нем фонарь и медленно, держа оружие наготове дошел до десятки и завернул за нее. Уж на что он много повидал за время купира, желудок выдал спазм отвращения. За машинами выросли пять огромных «прыщей», каждый прикрыт каменными, фиолетово-зелеными лепестками, а под ними в пузыре, в зеленоватой жиже в позе эмбриона застыли люди. Взрослые люди, в форме, те самые, что приехали на вот этих машинах. На лепестках у трех «прыщей» рисунок вроде шестиугольных сот, а у двух последних – пятиугольные соты и в этих двух коконах-«прыщах» тела, как в кислоте растворялись: одежда полностью растворилась, и кожа поплыла, нос размылся до хряща, размякшие уши вот-вот отделятся от тела. Жутко представить, что люди в этой ловушке оказались живыми. Между собой «прыщи» связаны живыми, толстыми канатами, вьющимися пуповиной и нервно-болезненно пульсирующих, будто спешащих сожрать побольше и побыстрей, от толстых канатов отходят сетью мелкие, связанные между собой канатики. В остальных «прыщах» – один человек просто переломан: ноги переломаны, пальцы, одна рука оторвана, хотя кровотечение остановлено и все медленно перемешивается, будто кто-то хочет собрать головоломку, у второго человека открыты глаза, вскрыт череп и содержимое черепа висит над ним, третий человек если и был жив, то этого не видно: весь облеплен какими-то пиявками-медузами.
Иван почувствовал чужой взгляд, пошарил фонарем по пустырю и никого не нашел. В отсутствие большего количества заправочных станций, обладатели такой роскоши, как талоны на топливо имеют привычку возить с собой запас. У Суровина, к сожалению, запаса нет. В десятке пусто, а вот в багажнике ближайшей Гранты две полные десятилитровые канистры и он залил и «прыщи» и плавно расползающиеся по пустырю «канатики» и само собой зажег неодобряемый эксперимент вируса над людьми.
