– Так, может, и тот жив бы остался… – сказал Неждан.
Брат Парамон молчал, и тогда Неждан, поёрзав, осмелился ещё:
– Отец говорил, люди белого Христа не воины. Ты бился…
Парамон ещё помолчал, потыкал прутиком рыбину над костерком и ответил:
– Я не всегда был монахом. Ты помнишь, зачем мы идём?
Неждан не ответил. Не знал что. Его вёл громоподобный серебряный голос, заставивший больше года назад подняться на омертвелые ноги и устремиться за пределы, которых он и не ведал.
– Иоаким Корсунянин, крушитель идолов, послал тебя за судьбой, – продолжил Парамон. – Я, некогда Бруни, сын Регина из Упланда был vikingar21 и goði22. Что значит витязь и волхв. Я ходил на drakkars23 в земли саксов, бился с воющими как волки людьми с острова Эйри24. Видел, как по морю плывут ледяные горы – я шёл по дороге китов туда, где ждала слава. Стоял в стене щитов. Убивал, и убивали меня. Видел много смертей, за которыми почти не видел жизни.
Он замолчал, перед глазами встали воспоминания. После службы у князя их ярл решил взять удачу в набеге на греческие селения за печенежскими степями у горы Фума25.
Они брали только серебро и детей, которые могли быстро идти. Брали, чтобы продать хазарским торговцам, это приносило тяжесть их кошелям и подтверждало удачливость ярла, которая суть та же монета.
Воины корсунского дукса26 не успели за ними, и они вышли в печенежские степи со всем, что взяли. Преследовал их только старый жрец распятого бога, не с мечом, с посохом, на котором был вырезан крест.
На привале в сухом овраге жреца, когда тот подошёл к костру, у которого плакали дети, хотел топором отогнать Кьяртан. Но на Кьяртана жрец даже не посмотрел, сел к самому маленькому и принялся говорить на своём языке.
Воины тогда одобрительно заворчали, отметив храбрость. Пламя костра изгибало темноту, меняя на их лицах тени как маски. Ярл с усмешкой сказал, что нужно удвоить охрану, а то старик отобьёт добычу. А тот вдруг ответил на вёстергётландском наречии27, медленно, но правильно подбирая слова, что если нет воли его Бога вернуть детей к их очагам, то он будет с ними, пока возможно.
Кьяртан сказал, что, пожалуй, такого старого, как он, хазары не купят.
Воины засмеялись, жрец не ответил, и тогда сам Бруни Регинсон, тогда ещё годи, спросил, зачем верить богу, не защищающего своих людей?
Жрец ответил, что воля его Бога всесильна. Бруни бросил в огонь палку, взметнув ей в темноту искры, и сказал, что воля бога, отдающего своих людей и серебро так просто – слаба.
Старый жрец посмотрел на него и медленно произнёс, что даже Бруни, сам того не ведая, волю Его исполняет. Бруни хмыкнул тогда и отошёл.
А под самое утро их обложил небольшой отряд печенегов28, прирезавших часовых так, что те не издали и звука.
Вспомнил, как Кьяртан со стрелой в бедре выл, пластая топором выскочившие из тьмы чёрные вопящие фигуры. Как ревел ярл, призывая сомкнуть щиты, пока его не ударила в шею стрела.
Как он сам, теснимый тремя спешившимися печенегами – крутые, поросшие кустами склоны оврага заставили их слезть с коней, – отбил щитом копьё, ткнул топором. Отбивал и бил, плясал танец смерти. Как стоял старый жрец, опираясь на свой посох, не шевелясь, и как плакали и кричали дети за его спиной, на фоне пламени казавшейся огромной.
Если бы не стрелы и внезапность, они бы отбились, а так солнце, заглянувшее в овраг, застало побратимов лежащими без дыхания вперемешку с печенегами. На ногах стояли только двое, он сам – Бруни Регинсон, покрытый чужой кровью, с одной только царапиной на плече, и старый жрец распятого бога, опирающийся на посох.
