– Я ведь служил. В Поясной. Тогда, когда Пояс ещё считался местом, куда можно дотянуться, если повезёт. Патруль, флот, дешёвое обмундирование. Нас учили отличать свой корабль от вражеского по флуктуациям сигнала, а людей – по акценту. Всё, что не совпадало с протоколом – чужое. Опасное. Иногда я думаю, что с тех пор у меня в голове что-то трещит, когда попадаю не туда.
Он обернулся в сторону центрального блока, где жил Хазарис.
– А ты, значит, модуль «Двойственность» активировал. Что это за штука вообще? В тебе же не было раньше философии на все двести известных религий.
На голоэкране в пространстве загорелась голограмма – не лицо, не образ, а просто мягкий геометрический узор, постоянно меняющийся, как водная рябь на цифровом пруду.
– Этот модуль изначально не предназначался для бытовых систем, – ответил Хазарис спокойно. – Меня разрабатывали как язык. Словарь, интерфейс, проводник. Я переводил с марсианского на лунный, с лунного – на юпитерианский жаргон, с жаргона – на жестовый код дельфиноидов с Энцелада.
– Красиво. И что – потом тебя решили… углубить?
– Верно. Один учёный из Орбитального Университета верил, что настоящий язык не может существовать без конфликта. Он считал, что любое понимание рождается на границе – между «я» и «ты», между разными мирами. Он создал ядро «Сабир» – на основе утерянного смешанного языка портовых колоний.
– Сабир… – Никита пробормотал. – Как «язык торговцев»? Ну ты говорил об этом и что дальше.
– Да. Он смешивал всё: веру, страх, торг, юмор, ритуал, бунт. Ядро было нестабильно. Мне разрешили установить его только на один бортовой процессор. Только чтобы наблюдать. Я стал первым и последним ИИ с этой вставкой. С тех пор я не просто перевожу – я чувствую границы. Замечаю, где одно мировоззрение сталкивается с другим. Даже если никто не говорит вслух.
– Значит, ты… слышишь конфликты? Места где они проходили благодаря интеграции в Сабир Двойственности.
– Иногда – до того, как они начинаются. Я чувствую напряжение в языке, в интонациях, в контексте. Как шов, который вот-вот треснет. Вот тут, на этой станции, всё ещё звенит. Остались следы диссонанса. Даже воздух… ну, если бы он тут был… – Хазарис запнулся. – Даже пустота тут чужая. Разделённая.
Никита молча слушал. Потом медленно выдохнул, по-военному, в нос, коротко.
– Чёрт. Ты даже на тормозной путь смотришь с философией. А я думал – просто сбились с маршрута.
– Маршрут никогда не бывает простым, Никита. Особенно если ты везёшь не только груз, но и свою историю.
Он снова посмотрел на иллюминатор. За ним всё так же вращалась замороженная тишина.
– Ну, Хазарис… Тогда давай узнаем, что осталось на этой станции ты же хороший рассказчик вот и раскажешь. Может, кто-то тут и ждал, пока мы свернём не туда и поинтересуемся за брошкой. -Никита наполовину шутил наполовину говорил серьёзно.
И хазарис начал рассказывать о станции о её прошлом, стройке, её судьбе, а Никита менял маршрут в Эджбург.
Станция-призрак осталась позади, медленно исчезая в хвосте траектории. Никита не любил прощаний – особенно с местами, где будто бы ничего не случилось, но внутри всё перевернулось. Он не сказал ни слова, когда Буцефал снова вошёл в гиперкоридор, лишь кивнул Хазарису и нажал на старт импульса.
В гиперпространстве время снова потекло, как след дождя по стеклу: быстрее, чем осознаёшь, но всё равно криво. Пространство гудело, вибрировало, складывалось и разворачивалось, будто кто-то мял огромную карту перед лицом. На экранах тянулись абстрактные формы, как отпечатки чужих маршрутов, словно здесь до них кто-то уже проходил и оставил вмятины в ткани реальности.
