Он шатался от усталости, но всё же, поднявшись, забрался на валун и окинул взглядом горизонт. Впереди снова раскинулся лес, за ним – равнина, затем скалы, а за ними, вдали, но теперь уже не бесконечно далеко, угадывались контуры базы «Мезо-9». Может, это была иллюзия, созданная усталым воображением, но сердце забилось быстрее. Он вдохнул воздух, насквозь пропитанный первобытностью, и внезапно вспомнил кухню, белую скатерть, тарелку севиче – перуанского блюда из маринованной в лаймовом соке рыбы с луком, кукурузой, острым перцем и кориандром. Вспомнил хруст, когда зубы впиваются в свежий, упругий лук, и сочность рыбы, пропитанной кислотой и огнём. Или ароматную итальянскую пиццу с тонким тестом, расплавленным сыром, томатным соусом и листьями базилика, сверкающими каплями оливкового масла… Желудок вздрогнул, но не от желания, а от усталости. Переход через болото отнял столько сил, что голод просто исчез.
Но Генрих знал: организм нуждается в топливе. Без аппетита, будто выполняя механическую операцию, он открыл термоупаковку с вторым пайком, съел его, даже не почувствовав вкуса, и запил мутно-зелёным энергетическим напитком, который чуть не свёл скулы. После этого он медленно поднялся и снова двинулся в путь.
Теперь он был как струна, натянутая до предела. Его движения были осторожными, но пружинистыми. Он сжимал мачете, и в каждом шаге читалась готовность убить. Он больше не боялся – страха не осталось, он выгорел, как кислород в запаянной банке. Он чувствовал себя опасным существом: организмом, натренированным природой выживать. Ни тираннозавр, ни аллозавры, ни рапторы, ни другие хищники уже не казались чудовищами – они были просто частью мира, частью уравнения, в котором он тоже был переменной. Человеком.
И вдруг впереди, в ложбине долины, он увидел стадо бронтозавров.
Они шли, как гигантские корабли, – плавно, медленно, величественно. Их массивные тела перекатывались, словно двигались по волнам. Длинные шеи изгибались, напоминая мачты с парусами, которые гнулись под ветром. Солнечные блики скользили по их серой коже, как по корпусам древних галеонов. Каждый шаг бронтозавра был мягким, но тяжёлым, и земля от этого едва слышно гудела. Генрих остановился, заворожённый. Он шел рядом с ними, как пилигрим среди живых памятников. Он знал, что для этих гигантов он был лишь мушкой. А для хищников – он был под прикрытием. Ни один разумный хищник не рискнул бы атаковать вблизи таких колоссов: один взмах хвоста мог переломать кости, как хворост.
Так, в почти мирном сопровождении, он дошёл до нового леса, где вновь забрался на высокое дерево – араукарию, колючую и древнюю, будто сама эра, в которую он попал. Он устроился в кроне, как в гнезде, и снова привязал себя, на этот раз туже, чем в прошлый раз. И снова сон пришёл, тягучий и ныряющий в бездну подсознания.
На этот раз он стоял лицом к лицу с академиком Камиловым.
– Я, тупая ты тварь… – хрипел Генрих, сжав кулаки, – Я прошёл весь Мезозой! Спасался от тираннозавра, бился с чудовищами, ел землю, пил воздух, и всё это – ради знаний! А ты, тля академическая, сидел в кресле и сочинял гипотезы про тех, кого даже не видел!
Камилов, лысый, в мятом костюме, пытался отмахнуться, мычал, но Генрих навалился, сбил его с ног и стал лупить. Ученый Совет в ужасе покидал зал заседаний, в панике сбивая стулья. Очки Камилова слетели, его рот кривился в жалком оскале. А Генрих бил его ногами, каждый удар – отомщение за глупость, за высокомерие, за насмешки.
