– Экое диво дивное! Покупаю! – вынул из кармана Гек кошель и сунул Грязному денег.
Потом схватил хамильёна, положил в ридикюль и был таков. Приносит домой. Орёт с порога:
– Чук! Чу-ук! Смотри, чё я приволок!
Но никто не ответил.
– Чё? – спросила четвертая реинкарнация Чука из ридикюля.
АКАКИЙ ЗАВЁРНУТЫЙ. ЛИТАВРА. ДЕНЬ ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ
Настоящий музыкант, будучи, как все настоящие музыканты, гениальным и голодным, украл в магазине музыкальных инструментов литавру – и давай на ней играть. Согрелась душа. Хорошо стало. Потом музыкант доел крошку со стола, слил остатки портвейнов в алюминиевую кружку и выпил.
– Не пора бы спать – подумал музыкант и съехал со стула. И приснилось музыканту, что его мама спекла кекс.
Проснулся музыкант, поискал по сусекам, а кекса нигде нет. Зато нашел он литавру – и давай играть. Потом снова спать лёг. А там мама кекс печёт. Проснулся – кексу как не бывало. Обиделся музыкант, потому что вместо кекса увидел литавру.
– Эх ма, ядрёна! – заругался музыкант, разбил литавру об комод, пошёл в кухню и повесился.
ШУРИК САНДАЛОВЫЙ. ПОТНЫЙ СОЛДАТ. ДЕНЬ ПЯТНАДЦАТЫЙ
Как-то раз потный солдат решил перестать вонять. Купил одеколон, выпил, перестал вонять и умер. Взялась жена его хоронить, а он не хоронится. Лежит труп посреди комнаты и смердеть отказывается.
А тут, как на грех, соседский мальчик заявился с рассказом о том, как его алкоголический папа унитаз поломал и не чинит, только пьёт-жрёт-писает-падает.
Пришёл, значит, этот мальчуган к жене покойного солдата и говорит, что у него крайняя надобность до уборной имеется.
Она ему
– Ох, не трави, братец, душу…
Тут и засмердело кругом. Обрадовались родственники и похоронили солдата. А мальчика домой отправили. Бельё менять.
АМБРОЗИЙ ЛАЦКАН. ГРАДУСНИК. ДЕНЬ ШЕСТНАДЦАТЫЙ
Это невыносимо! Ещё одна бессонная ночь, и я звоню санитарам. Пусть приезжают, фиксируют мои конечности смирительной рубахой, вкалывают галоперидол и глумятся, катая мою спелёнутую тушку по больничным коридорам, аки шар для боулинга. А ведь прошёл уже год с того дня, как помер мой сосед. Помер вскоре после того, как я разбил градусник и закапал ртуть ему в тапки.
Он снимал комнату на втором этаже, в конце коридора, откуда уходил каждое утро. Никто не знал, куда он уходил, где бывал, кем работал, да и работал ли вообще. Тем не менее, каждое утро он спускался по лестнице со второго этажа, растопырив пальцы на руках и ногах, и говорил препротивно:
– Здравствуйте!
Был одинок и нелюдим. Никому не нравился, ни с кем не заводил разговор первым, на вопросы отвечал односложно и скучно до такой степени, что спрашивать мы даже не пытались. Так и жили. Каждый со своими заботами, мыслями, переживаниями.
А потом я закапал ртуть в соседские тапки.
Хорошо помню, как холодным осенним вечером сосед ворвался в дом, наполняя прихожую ноябрьским ветром и плохо скрываемым намерением устроить акт бытового каннибализма. Потом зачем-то рухнул на колени и принялся нюхать паркет. Наверное, искал следы своего убийцы. Тогда-то я и скинул ему на голову дедушкин токарный станок. Сосед моментально успокоился, прилёг, дёрнулся миоклонически и больше не поднялся.
Полицейские допрашивали нас долго и с пристрастием, но жильцы, благодарные за избавление от неприятного соседа, меня не выдали. Осколки градусника я давным-давно скормил паукам-стеклоедам, а никаких других улик против меня не существовало. Разве что тапки, но на них, к счастью, внимание не обратили.
