***
– Вставай!
– Папа, но мне так больно! Смотри! Кровь! – Я закусила губу и, собрав во взгляде все смирение, на которое только была способна, ждала от отца утешительных слов, дрожащим пальцем указывая ему на маленькую рану на коленке и дыру в комбинезоне.
– Мне тоже больно! – Папа подал руку.
Я забыла о том, что только что хотела разрыдаться.
– А тебе почему?
Отец нагнулся и отряхнул мою коленку. Его левая рука была короче правой на десять сантиметров. Когда-то в шальной молодости он сам себе прострелил руку из ружья. Пьяный. Хотел свою первую жену застрелить. Не вышло. Наверное, поэтому его руки были всегда прикрыты рубашкой. И еще он никогда не стаптывал обувь.
– Надя! Мы только вчера купили тебе этот комбинезон. Он дорогой! Я рассчитывал, что ты хотя бы месяца три его проносишь. На другой-то денег нет пока, – папа улыбнулся. – Но я же не ругаю тебя за неаккуратность и вечную спешку. А надо бы!
Папа встал и взял меня на руки. Он знал, что я любила быть на его высоте.
– И вот что еще что, Надежда! Падать – это да, больно! Иногда сильно! Иногда нет! Но запомни, обезьянка: если даже и случилось упасть, то подниматься все равно надо. Через боль, если больно. И не ждать, что кто-то придет и протянет руку помощи! Надо самой вставать! Всегда! – папа улыбался. – Пошли к нашему дракону. Может она какую заплатку на штанину пришпандорит.
Я вытирала сопли о папино плечо.
– А лучше бы нам порезать этот комбинезон на сопливчики!
– Какие еще сопливчики? – Еще всхлипывая, я уже смеялась во весь рот.
– Самые обычные! Платочки для соплей! – Папа скорчил плаксивую гримасу. – Я чувствую, что именно их, соплей-то, ты много еще в своей жизни на кулак намотаешь!
***
Вниз, к Светлане Викторовне мне не пришлось спускаться. Она вместе с бородатым старичком в фуфайке стояла на двухступенчатом крыльце хозяйственной кладовой.
– Ну что, Надя, подписал Петрович заявление-то твое?
– Да! Подписал! Сказал к вам зайти!
Я поднялась на крыльцо.
– Здравствуйте! – Кивая старичку, который придерживал дверь в кладовку, я заглянула в хозяйственную темницу. – Там что внизу? Нет освещения?
Старичок, сняв рабочую перчатку, стал сразу же смачно сморкаться в сторону. Редкая бородка его покрылась инеем. Очки запотели.
– Привет, коль не шутишь! Вишь, что приключилось! Всегда в этом проклятом месте что-то происходит! Каждую смену день сурка, бля! Только чаек заварил – погреться зашел было! И тут: здрасьти – забор покрасьти – свет закончился! – Он не переставал сморкаться, а я все еще с любопытством заглядывала в кладовую. Дневной свет не являлся светом для этого помещения – там было темно, как в некоторых темных душах.
– Да лампочки у меня все перегорели! Представляешь? Замыкание какое-то случилось! Разом! Бух! И свет потух! Не видно ничего. Ни зги! Сколько теперь этого электрика дожидаться будем!? Неизвестно! А на улице-то мороз! – Светлана Викторовна достала чистый белоснежный платок и тоже начала сморкаться. – Петрович ко мне послал? Странно. Зачем это? Тебе все равно еще робу на складе получать.
– Робу?
Я растерянно уставилась на белизну платка Светланы Викторовны. Мне трудно было не заметить обилие жидкости, постоянно выплескивающейся изо рта и из носа у тех сотрудников, которых я повстречала этим утром. Все они постоянно сморкались или сплевывали. Может быть это был какой-то побочный эффект от вредного производства? Или дефект?
