Итак. В феврале 1930 года я оказался в самом плачевном положении. Семья наша потеряла всё. После убийства Женьки, ставшего следствием его непокорности, уполномоченные арестовали отца, что приравнивало его к первой категории кулаков-контрреволюционеров. Отца отправили в Сибирь на лесоповал. Семья наша потеряла двух мужчин, способных работать, и получилось так, что бремя ответственности легло на плечи матери.
Нам не дали попрощаться с Женькой, не позволили помочь бабушке, которая была еще жива, Тёмка оборвал её мучения одним ударом. Братьев отца выслали из деревни в этот же вечер, и мы не знали, где они. Дом разорили и сожгли, скот и запасы разошлись по соседям, которые искренне считали, что по новому закону все имущество раскулаченных теперь находилось в коллективной собственности и греха в этом не было. Нам не дали их похоронить, не дали забрать тёплые вещи из дому.
Нас выдворили на улицу. Несчастные, полураздетые и голодные, мы долго бродили от дома к дому в надежде найти хоть временное пристанище. Подробности первых недель после раскулачивания я помню очень слабо. Мы ночевали где попало и ели что попало, полагаясь на сердоболие людей, которые принимали нас. Затем мама сумела получить разрешение перебраться в пустующую избу на окраине Новой Деревни. Там мы и обосновались на ближайшие месяцы.
Голод стал мне привычным. Мы с Настей каждый вечер ходили по соседским домам, прося еды. Иногда удача благоволила нам, и мы получали молоко, которое мы взяли за правило отдавать Митьке, ибо он в силу своего малого возраста страдал больше всех. Все мы изменились до ужаса, поскольку детство покинуло нас непозволительно рано. Мы стали тихими и недоверчивыми. Не до конца понимая смысл происходящего, я лишь чувствовал тупую боль от злостной несправедливости, с которой я не мог бороться. Железные двери красной тюрьмы захлопнулись передо мной, закрывая моё сознание от остального мира.
Другая беда пришла спустя месяц. Нам принесли бумагу из колхоза, где было написано, что мы обязаны сдать определенное число продуктов и шерсти в оплату за проживание. Мать тогда плакала невыносимо, умоляя этих свиноподобных шавок пожалеть хотя бы детей.
Но они вновь прогнали нас на улицу. На сей раз мать приняла решение отправиться в Новгород к той самой сестре, несмотря на то что та не отвечала на её письма. Тогда я не понимал, насколько мы рисковали, преодолевая пеший путь до другого поселка, где находилась железнодорожная станция.
Тогда стоял март. Мы покинули дом еще засветло, по моим тогдашним ощущениям, стояла глубокая холодная ночь. Луна не освещала заснеженную дорогу, окруженную глухим лесом. Непроглядная чернота была повсюду, она давила на нас, вызывая страх и отчаяние. Я шел позади мамы, держась за её юбку, а Настя шла рядом с ней. Митьку мама несла на руках, он не спал. Лишь молча смотрел на меня через материнское плечо, и во взгляде его читалась меланхолия, не свойственная детям. Несомненно, тогда он понимал практически все происходившее с ним.
Так мы брели, утопая почти по колено в твердеющих сугробах, трясясь от холода и ледяного ветра, пробиравшего до костей. Кажется, я был сильно простужен. Уши мои болели, и голова была наполнена ватой. Но я научился не обращать на это внимания и просто шел, шаг за шагом, понимая, что упасть я не могу.
Черт знает каким чудом мы сумели добраться до станции, оставив позади дорогу длиной в десяток километров. Когда бледно-розовые лучи рассвета коснулись белой земли, мы сели в сани к одному мужику, который в обмен на мамино обручальное кольцо согласился подвезти нас до Старой Русы. Ехали мы почти весь день, продолжая изнемогать от холода и голодной боли в сжавшихся желудках. Но Митька так и не заплакал и не попросился домой. Сестра тоже молчала. Она куталась в старый шерстяной платок серого цвета, местами прохудившийся. Её светло-русые волосы казались тусклыми, худое лицо давно перестало быть красивым, да и глаза утратили прежнюю веселость. В десять лет Настя превратилась в маленькую старушку, а я, в свою очередь, был таким же тощим старичком, преждевременно уставшим и понимавшим слишком много.
