В Русу мы прибыли поздно вечером. Меня тошнило от голода, кружилась голова. Мама договорилась с какой-то тёткой, которая согласилась принять нас на ночь у себя, так сказать, из скрытой симпатии к контрреволюционерам. Женщина накормила нас и разместила в сенях своей избы. Мы спали на овчине, прижимались друг к другу, дрожали и растирали ладони, ловя слабые отголоски печного тепла из соседней комнатушки. Нам перепало немного картошки. Маленький Митька схватил её тонкими ручонками и принялся грызть, слюнявя её в таком исступлении, словно это было диковинное лакомство.
Наутро мы снова тронулись в путь. Муж тётки вызвался помочь и навёл нас на какого-то цыгана-полукровку, который возил в Новгород хлеб. Кажется, его звали Вовка. Его красное лицо с невыразительными поплывшими чертами слабо запомнилось мне. Больше в моей памяти отпечатался дурной запах, буквально прошибавший ноздри. Но, несмотря на вонь и другие мелкие недостатки, цыган оказался вполне сговорчивым. Не знаю, на каких условиях он согласился довезти нас, ибо ни денег, ни других ценностей мы к тому времени не имели.
Новгород мне не понравился. Он показался мне каким-то грязным или даже бездушным муравейником, разительно отличавшимся от родной деревни. Улица Добрых детей осталась за километрами кровавого снега, протоптанного ногами обездоленных. Серые дома теснились вдоль относительно широких улиц, пропитанных всяческими нечистотами, по которым шагали такие же серые несчастные люди и вяло тянулись повозки с тощими лошадьми. Всюду сновали представители новой власти. Их я боялся и старался всякий раз прятать глаза, когда кто-то из них проходил мимо.
Тогда я был настолько уставшим, что не испытывал никаких переживаний относительно своей судьбы. Умереть я тоже не боялся, потому что на фоне пережитых потрясений страх перед возможной кончиной отупляется настолько, что смерть казалась чем-то обыденным.
Наши родственники жили на окраине. Сейчас на этом месте находятся два вокзала, являющиеся наиважнейшими точками автобусного и железнодорожного сообщения, по которым ежедневно проносятся электрички и товарные поезда. Расходятся в разные стороны дряхлые автобусы, бесконечно регулирующие бесконечный круговорот дачников по маршруту «деревня – город». Там до сих пор осталось несколько одноэтажных хибарок, построенных в настоящем староновгородском стиле. Их стены выкрашены белой краской, окна меленькие, крыши темные.
В одном из этих домиков и жила мамина двоюродная сестра – Лидия Никитична. К этой женщине по сей день у меня неоднозначное отношение. Она много улыбалась, но улыбка её не вызывала тепла, в разговоре с ней возникало много пауз, и радость её во всем казалось напускной. Это я почувствовал практически с первых минут знакомства с ней.
– Какое горе! Какое горе! – она обняла мать, которая покачнулась и едва стояла на ослабевших ногах. – Что же ты, дорогая, сразу не приехала?!
– Да как же я могла приехать, если ты на мои письма не отвечала?
Румяное лицо тётушки приобрело задумчивое выражение.
– Писать-то ты, может, и писала, но никакой почты от тебя уже полгода не приходило. Видимо, – она понизила голос, жестом приглашая нас зайти в дом, – видимо, кто-то постарался, чтобы они не дошли. Ну, проходите-проходите, у нас, конечно, не хоромы, но для родни место всегда найдётся.
Дом в действительности оказался весьма просторным. Он состоял из двух больших комнат, в одной из которых была печь, и узкой подсобки, где хранились кухонная утварь и прочий полезный хлам. Помимо Лидии Никитичны, в доме обитали двое её сыновей лет двенадцати. Румяные, пухлые мальчишки взирали на нас с недоумением и переводили вопрошающие взгляды на хозяйку.
