– О нем прошу вас не упоминать, Гармс!
– Нет, я обязан вам сказать то, о чем вам, наверное, говорит и ваша совесть. Вы своей нетерпимостью, своей жестокостью довели бедного Теодора до края гибели, толкнули его своими руками в пропасть и, быть может, даже толкнули его на смерть… Вы погубили его и теперь хотите сделать то же и с его сыном! Господь покарает вас за это!
Цургейден насмешливо усмехнулся.
– Я не знал, – сказал он, – что вы придете именно к такому заключению, Гармс! Но это ни к чему не приведет: я не изменю своего решения, а потому избавьте меня от бесполезного труда распространяться далее на эту тему. Повторяю, я никогда и ни за что не изменю своего решения!
– Никогда?! Ни за что! Вот как! Даже и тогда, если я откровенно заявлю вам, что не останусь более ни часа в этом доме после того, как Бенно выйдет из него?! Если он уйдет отсюда, уйду и я!
Сенатор, видимо, испугался этих слов. На бледном, бесцветном лице его мелькнуло злобное выражение скрытой ненависти.
– Я понимаю, – сказал он, – вы мне угрожаете, хотите этим сказать, что отныне предадите на суд всему миру печальные и постыдные тайны нашего дома и этим думаете меня запугать. Так знайте, что мне это безразлично! Рассказывайте всем и каждому все, что вы знаете: моя личная честь останется незапятнанной, и этого мне вполне достаточно!
Старик широко раскрыл глаза.
– Нет, господин сенатор, – сказал он, – тут вы ошибаетесь… Подлецом я еще никогда не был и не буду на старости лет. От меня ни одна душа ничего не узнает о том, что мне известно о случившемся в этом доме… Но зато…
– Все! Разговор окончен, Гармс! – заявил ледяным тоном сенатор. – Можете поступать как вам заблагорассудится!
– Конечно, конечно, – закивал головой старик, – но меня тяготит еще один вопрос, который давит, точно камень.
– Что же это за вопрос, Гармс?
– Вы только что изволили сказать, что ваша личная честь, во всяком случае, останется незапятнанной. Но так ли это, господин сенатор? Можете ли вы в самом деле сказать себе, что ваша совесть совершенно чиста? Нет, я этого не думаю!
– Гармс! Как осмеливаетесь вы… говорить мне такие вещи!.. – И Цургейден вскочил со своего места, словно желая задушить своими руками говорившего.
– Нет, вы скажете мне, уважаемый сенатор, – продолжал старик многозначительным, таинственным тоном. – Скажите мне, о чем вы говорили с несчастным отверженным в то достопамятное утро там, в парадном вестибюле? Что сказали вы ему перед тем, как он вышел из родного дома, чтобы уже никогда более не возвращаться в него?
Цургейден пошатнулся, едва удержавшись на ногах.
– Вы с ума сошли, Гармс!.. – пролепетал он с трудом побелевшими губами.
Гармс молчал, глядя в упор в изменившееся лицо своего господина.
– С тех пор вы ни разу не посмели ступить в этот вестибюль, вы приказали пробить в стене боковую дверь! Каин! Каин! Что ты сделал с братом твоим? Вот то, что я желал сказать вам, господин сенатор Цургейден!
И, не взглянув даже на неподвижно стоявшего, словно онемевшего от ужаса сенатора, дрожавшего всем телом, старик гордо и молча вышел из кабинета. Но, вернувшись в комнату Бенно, старик был не в силах сдерживаться долее и расплакался как ребенок.
– Все, все напрасно! Ничего я не могу поделать! Ты должен ехать, мой бедный мальчик…
Пошли дни за днями, тихо, однообразно. Старушка была опасно больна; доктор ходил два раза в сутки, но Бенно не допускали к ней. Когда, наконец, сенатор распорядился на следующий день готовиться к отъезду, Бенно просил позволения проститься с одноклассниками, но и в этом ему было отказано. Только старик Гармс несколько раз заходил к нему в этот день.
