А.А.
2. Больница: серая реальность
Больница имени Лобачевского возвышалась на окраине города, как бетонный монстр, проглотивший надежду. Её серые стены, покрытые трещинами и пятнами ржавчины, отражали холодное небо, а окна, забранные решётками, смотрели на мир пустыми глазами. Внутри пахло дезинфекцией, сыростью и чем-то металлическим, как будто воздух был пропитан кровью старых операций. Коридоры, выложенные потрескавшейся плиткой, тянулись бесконечно, их освещали тусклые лампы, мигающие, как предсмертные судороги. Где-то вдали гудел лифт, его скрип напоминал стон умирающего зверя.
Кабинет нейростимуляции находился в подвале, за двумя дверями с кодовыми замками. Это была просторная комната, с низким потолком, где светильники отбрасывали резкие тени на стены, покрытые белой краской. В центре стоял аппарат ИВЛ, его трубки змеились по полу, как вены. Рядом – ЭЭГ-монитор, испещрённый графиками, и дефибриллятор, покрытый пылью, словно его не трогали годами. На столе валялись шприцы, ампулы с ноотропами и старый лабораторный журнал, страницы которого пожелтели от времени.
Но главным в комнате был нейрококон. Он стоял в углу, как призрак прошлого, собранный по памяти Гавриилом Карасом из обломков их с Барго мечты. Цилиндр из матового титана, испещрённый швами, был опутан жгутами кабелей, словно паутиной. Внутри – прозрачная капсула, наполненная голубым гидрогелем, над которым висела паутина самонаводящихся электродов. Экран на корпусе показывал нейронные паттерны, пульсирующие, как сердцебиение. Это был не просто аппарат – это были врата в Мир Грёз, созданные по прототипу, когда Карасов и Барго пытались спасти Татьяну Родину. Тогда они потеряли её. Теперь он терял Аню.
3. Гавриил Карас: на грани
Гавриил Карасов, 35-летний нейрофизиолог с запавшими глазами и тремором в пальцах – побочным эффектом транскраниальной микрополяризации, – двигался между капельниц, как реаниматолог на грани клинической смерти пациента. Его руки, испещрённые ожогами от электродов, подключали к Ане сложную систему жизнеобеспечения: ЭЭГ-шлем с транскраниальными датчиками, чтобы мозг не забыл дышать; центральный венозный катетер, подающий ноотропный коктейль из фенотропила и церебролизина; кремниевый кокон – гибрид искусственного кровообращения и нейроинтерфейса четвёртого поколения, опутанный биосенсорами, следящими за каждым импульсом её тела.
«Как Лёха мог…?» – мысль ударила, как разряд дефибриллятора.
Перед ним лежала девочка. Не пациентка – подопытная. Её тело, опутанное трубками интубации и парентерального питания, напоминало биологический макет из учебника по патофизиологии. На ЭЭГ – тета-ритмы 4–7 Гц, пограничное состояние между вегетативным статусом и минимальным сознанием. Карасов доставил её сюда ночью, минуя больничную систему учёта. Нейрококон должен был стабилизировать её витальные функции, но что-то пошло не так. Вокруг ходили, техники и инженеры, в дверях стоял Сергей Громов, он понимал, что случай из ряда вон выходящий и способствовать выздоровлении девочки, он собирался до конца.
Монитор над капсулой мигал тревожными цифрами:
СИНХРОНИЗАЦИЯ: 99,7%
SaO₂: 82% (гипоксия!)
НЕЙРОННЫЙ РЕЗОНАНС: КРИТИЧЕСКИЙ
Энтропия ЭЭГ: 0,89 (предсмертные паттерны)
– Доктор, у неё нарастает отёк мозга! – медсестра, женщина с усталым лицом, тыкала в КТ-снимки, где гиппокамп пылал ишемическим свечением.
