– Пап, я жить хочу. Нормально жить нормальной жизнью! – В голосе слышалось нескрываемое раздражение.
– Послушай. Нет, помолчи, выслушай сперва меня! – увидев открывшийся было в возражении рот Евгения, Сезонов поднял ладонь, останавливая сына. – Все эти меры, ваш вынужденный переезд сюда, этот акт министерской программы – высшая забота, которую я мог вам обеспечить в то время, когда со мной было опасно находиться. По моему требованию и согласно проводимым силовиками мерам по поиску и уничтожению той террористической группировки контракт продлевался. Таким образом я был спокоен и знал, что еще на какое-то время вы будете под защитой: охранной, финансовой, социальной. Я не мог быть с вами всё это время, не мог! Это было бы опасно. Те преступники ни перед чем не остановились бы: найдя меня, нашли бы вас, и неизвестно что бы сделали. Необходимо было расстаться, чтобы позже быть вместе. Все эти годы вы жили в хороших условиях. Вы практически ни в чем не ограничены, только выбором места жительства, и то это, считаю, мелочь по сравнению с другими вещами, что вам дозволены. Я дорожил и дорожу вашим здоровьем, вашими жизнями. Мне важно знать, что вы в безопасности, что с вами ничего страшного не происходит. Было утвержденное указание: при наступлении определенных событий организовать ваш переезд на Урал.
– Меня тогда даже никто не спросил! – выпалил Евгений.
– Тебя никто и не спрашивал: ты был несовершеннолетний, место твоего нахождения определялось местом нахождения матери, – довольно жестко ответил Сезонов.
– Почему ты не говорил, что твое участие в военном эксперименте помимо прочего предполагает выезд в «горячие точки»?
– Очевидно, почему. Чтобы защитить вас и не травмировать этим!
– А если бы ты так ничего и не рассказал нам о спецоперациях, а однажды нам бы сообщили, что ты участвовал в каком-то бою и умер?
Слова слетели с языка быстрее, чем Евгений мог осмыслить, как страшно они прозвучали. Сезонов принял этот претензионный выпад.
– Каждый раз перед выходом на задание мы писали прощальные записки. По возвращению уничтожали. Писали в них один и тот же текст, где говорили и об операциях с применением оружия против преступников. Если бы кто-то не вернулся, эта записка передалась родным вместе с пояснительными документами командира.
– Это. Не. Оправдывает. Тебя.
Своим взглядом Евгений готов был повергать и крушить, добиваться правды. Сезонов знал, что его сын прав. Знал, что сам он нечестен с ним, может быть, во многих вещах, что касалось участия в военном советском эксперименте.
– Возможно, – твердо произнес полковник.
– Знаешь… знаешь, что я подумал, тогда, когда был у тебя в палате, когда увидел тебя? Я подумал, что надо враз стать взрослым. И вот, вот – я уже здоровый мужик. Взрослый. – Евгений указал на себя ладонью с зажатой пальцами сигаретой. – Но детская тоска внутри осталась.
– Я знаю, что все эти годы провожу с вами катастрофически мало времени, поверь, мне самому непросто, – сказал Сезонов, оборачиваясь на сына.
– Просто, – безапелляционно заявил Евгений, не взглянув на отца. – Ты можешь забыться в своей министерской работе, которая двадцать четыре на семь валит с ног командный состав. А мы не можем. У тебя нет свободного времени часто думать, как мы там, в Екате. А у нас есть: каждый вечер, каждую ночь есть время думать, когда это закончится.
– Женя, прекрати, ты почему такой злой? Что на самом деле случилось?
