Больше мы об этом не говорили, но тот разговор я запомнила. Стало, по крайней мере, понятно, почему она с детства так бесстрашно лезла всегда на рожон – будто какой черт в ней поглядывал на все, что она делает, с любопытством: а ну-ка, останешься на этот раз живой – или еще не время?..
Понятней стала и ее жестокость к себе и другим.
Но почему-то так жалко было Катьку после того признания, что, когда она ушла, я не могла удержаться, заплакала – от ужасного несовершенства жизни и от тяжкого чувства, что жизнь – такая жестокая и нелепая…
* * *
Не помню точно, но, кажется, на последнем курсе она вернулась из колхоза мрачнее мрачного. И молчит. Я такой ее еще не видела – случилось что-то из ряда вон. А меня любопытство разбирает: что же такое могло случиться, чтобы заставить нашу Катю надеть на себя прямо-таки трагическую маску и носить ее день за днем? Это могло быть только что-то сверхужасное, не иначе… Несколько дней я билась, выпытывая тайну, а она всё отмахивалась:
– Да так, ничего… Отстань!
Но, хорошо зная ее, по некоторым признакам я догадывалась, что носить тайну ей невмоготу, а я уже устала возиться с ней: надо – так сама расскажет!..
И точно: дней через пять вечером заходит она ко мне:
– Давай, прошвырнемся в кафе-мороженое? Что-то, знаешь, мороженого захотелось – терпежу нет!..
А вечер сырой, холодный – какое тут мороженое? – но я смекнула, что настроение у нее под стать вечеру, надо выручать, и, ничего не спрашивая, оделась, и пошли, благо кафе в соседнем квартале – частенько туда бегали.
Посидели там; она три порции навернула: душа, видно, как вулкан, кипела, а я одну осилила, и то – только с горячим кофе. Болтали о чем-то, настолько не стоящем нашего драгоценного внимания, что уже и не вспомнить. И лишь когда возвращались, чуть ли не у самого дома я, чувствуя, что она созрела для признаний, спросила еще раз – просто едва ли не крикнула: «Катя, ну что с тобой?» И тут она раскололась:
– Ты знаешь, м-меня… Меня изнасиловал один человек.
У нас – из стыдливости, что ли? – никогда еще не заходило разговоров о сексе и сексуальном опыте. У меня в ту пору его вовсе не было, Катя никогда в нем не признавалась – потому, я думаю, что и у нее тоже не было, хотя она вечно ввязывалась, теша любопытство и получая свои дозы адреналина, во всякие рискованные ситуации, в которых, наверное, когда-то это должно было случиться.
– Кто он? – немедленно спросила я.
– Бугай один, подонок. Староста нашей группы… Представь себе, он мне даже нравился сначала: как же – после армии, взрослый, сильный… В Афгане был! – подчеркнула она как-то по-особенному, будто вспомнив о «Лёхе».
– Да как же ты?.. – удивилась я. Было непостижимо, в самом деле: чтобы сильная, самолюбивая, себе на уме Катька, которая успела уже пройти огни и воды, могла поддаться, хотя бы и бугаю?
– Да он, гад такой… он давно на меня глаз положил, – взялась оправдываться она. – Провожал сколько раз с лекций, еще прошлой зимой, комплименты сыпал. А мне он спротивился уже тогда: терпеть не могу хвастливых! Так он – хитростью: достал где-то в деревне спирта…
– Напилась, что ли?
– Так мне же, дуре, всё нипочем – могу и стакан спирта на пари! Вот и подловил – я ж говорю: хитрый, подлый – устроили пьянку, и подсунул мне…
– Да как же ты, Катя!..
– Что «Катя»! Что теперь говорить? Теперь зареклась… Напробовалась на всю жизнь!.. Никогда себе не прощу! – Последнюю фразу она сказала с такой болью и обидой, что, кажется, даже простонала со всхлипом.
