Что мне было делать с ним, полупьяным, как вразумлять?
Чтобы не обострять отношений с обоими дорогими мне людьми, пожурила его: нехорошо, мол, это, не выход из положения для серьезного человека. Почему надо раскисать при первой неудаче? Вон он какой рослый да сильный – на его месте надо уметь принимать удары стоя…
– Это и все, что ты можешь? – уныло сделала мне Катя выговор, прямо при нем. – Такое и я ему говорила – толку-то! Ты хочешь, чтобы он у меня алкашом заделался?
Ну, уж это слишком! Ей, наверное, мерещатся лавры ее мамочки, вечно шпынявшей дядь-Васю? Как силен этот древний матриархальный менталитет, это неистребимое желание, пользуясь слабостями мужчины, ущучить его, пригнуть и унизить! Нет, милая, я в этих играх тебе не пособница!
– Знаете что, дорогие мои, – взбеленилась я, собираясь прочистить мозги обоим, как, наверное, сделала бы моя мама, я, кажется, становилась ее достойной ученицей: – Не желаю я ни слушать ваши дрязги, ни участвовать в них! Чего оба распускаете себя, чего паникуете? Еще не конец света! Возьмите себя в руки и становитесь, наконец, взрослыми! Чем ссориться – давайте лучше подумаем: что делать?..
Кажется, встряхнула их: Игорь, расслабленно сидевший в кресле, раскидав ноги и тупо глядя в бормочущий телевизор, выключил его, подобрал, наконец, ноги и настроил свое внимание на меня; Катя, сидевшая у плетеной из камыша детской кроватки, укачивая малышку, притихла и тоже подобралась. И начали мы спокойный серьезный разговор.
В общем, решили мы на том «семейном» совете так: Игорь, с сентября, когда родилась малявка, устроившийся еще подрабатывать на вечернем отделении в техникуме, будет продолжать там работать, а днем – сидеть с ребенком, а Кате надо выйти на работу, иначе ее тоже уволят: вот уж тогда они точно сядут на мель. А там видно будет… Мы в то время надеялись, что передряги скоро кончатся и жизнь снова станет безоблачной и спокойной; нашей наивности и простодушию не было предела.
* * *
Катя вышла на работу – ее как молодую мать пока что защищал закон. Но и у нее на работе все дышало на ладан: достраивали последние дома, некоторые вообще бросали недостроенными; а дальше – неизвестность.
И вот с месяц спустя после того нашего «семейного» разговора заявляется она ко мне. Я сразу обратила внимание на ее лицо: оно будто потемнело и посуровело; глаза – жесткие, без всякого подобия улыбки, а уголки губ, имевших раньше безупречный рисунок, опущены не то в иронической, не то в усталой гримасе; я еще подумала: как быстро кончилась у нее светлая пора материнства, снова на ней серый, цементный какой-то прорабский налет…
Но в целом выглядела она еще эффектнее, чем прежде; на одежде ее перестроечные передряги пока не отражались – одеть ей, слава Богу, было что: тряпья и обуви накопила за пору девичества на пять лет вперед, будто чуяла: сгодятся, – и неважно, что никакие катаклизмы женскую моду не держат – любое старье на ней сидит, будто не далее как вчера купленное или сшитое. А телом стала еще пышнее, – так на нее подействовали роды и материнство.
Явилась она с таким видом, будто желает сказать мне нечто такое, что не в состоянии не сказать: уж я изучила ее, знаю, что попусту ноги бить не будет. А потому – прямо у порога ей:
– Катя, что случилось?
– Можешь поздравить: получила квартиру. – При этом она хмыкнула так пренебрежительно, будто не мечту своей жизни воплотила, а потеряла кошелек с монетками. – Двухкомнатную. Ордер на руках, – она достала из сумки бумажку и показала – будто без бумажки я ей не поверю.
