– Зачем – туда?
– Как зачем? Побеседуем о квартире. Без свидетелей.
Ладно, думаю, где моя ни пропадала? – Набралась решимости, иду, вхожу. Смотрю наметанным глазом строителя: комната – больше, чем у меня: квадратов в пятнадцать; окошко, чем-то светлым зашторенное, диван, обитый красным плюшем, стол, кресла, холодильник, сервант с посудой, распахнутая дверь в санузел, а в нем, вижу – душ, унитаз, раковина.
Он достает початый коньяк из холодильника, две рюмки из серванта, вазочку с конфетами.
– Будешь коньяк? – спрашивает; мы, оказывается, уже на «ты», хотя на брудершафт еще не пили.
– Нет, – отвечаю.
– Хорошо. Раздевайся, – говорит и наливает себе коньяк.
– Как «раздевайся»? Зачем?
– Но ведь ты же на все готова?
Соображаю, думаю. Вот оно, значит, как: энтузиаст шестидесятых берет плату бартером?.. Готовлюсь психологически: через себя еще переступить надо, но уже чувствую, знаю: не даст обойтись.
– А как же квартира? – спрашиваю, а голос противно дрожит, и самое слегка колотит скорее, от злости, страха уже нет и в помине. – Где, – говорю, – гарантия?
– Вот и сделаем гарантию, когда разденешься. Ты ж не девочка, верно? – отвечает, а сам уже садится в кресло, нога на ногу, и коньячок посасывает вполне интеллигентно – маленькими глоточками. Вижу: чувствует мою злость и сам от этого злостью наливается.
И что мне оставалось? Конечно же, я разделась, пока он свой коньячок посасывал и на меня пялился. Самолюбие мое мне дорого стоит, но квартира – дороже; в конце концов, я ж не для себя ее выторговывала – одной-то мне и комнаты хватало. А ведь еще и страх где-то там, внутри, сердце холодком обдавал: уже и прорабов сокращают, и кого, интересно, выгонят первыми? Не мужиков же – у них негласная порука в крови сидит: им и в голову не придет предпочесть мужчине женщину, пусть он и пьет, и балду пинает; а с ней чего церемониться, с ней все можно: потоптаться, как петух на курице – и выбросить на улицу, как кутенка!.. Корежила себя, раздевалась, а в голову лезла матушкина дразнилка: двинет, бывало, по затылку, я только соберусь реветь, а она мне: «Какие нежности при нашей бедности!»
Вот на этом плюшевом диванчике, значит, и… Он даже не разделся – только пиджак снять изволил и галстук расслабил…
Ужасно это противно, когда вот так всё, по-собачьи: чувствуешь себя не иначе как драной сукой. Особенно если на тебя наваливается какая-то липкая сырая резина… Наверное, меня бы стошнило, если б не коньяк: плеснула себе, глоток сделала – отпустило.
– Иди, подмойся, – говорит потом энтузиаст.
Пошла в санузел, подмылась, вышла.
– Становись снова! – кивает на диван…
Знаешь, о чем я думала тогда, чтобы отвлечься? Помнишь, в школе проходили рассказ «После бала» Толстого? Почему-то именно он мне в голову лез, то место как раз, где бедного солдатика – что-то он там натворил – пропускают сквозь строй: раздевают и бьют по голой спине палками. Вот и я как тот солдатик: только не больно, правда, а противно… Омерзительнее уже ничего не бывает – эти пять или десять минут позора, которые, наверное, будут сниться потом в страшных снах…
А уже когда вернулись в большой кабинет, мой энтузиаст добрался опять до стола, врос в него монументально – никакие вольные фантазии и в голову не придут, глядя на такого, поднял трубку и самолично, без помощи секретарши, набрал номер председателя профкома:
– Там у нас есть резервная квартира в доме, который вчера сдали – отдай ее нашей молодой прорабше!.. Какая-какая? Молодая и красивая! Такая у нас в тресте пока одна!.. Да-да, именно ей!..
