Пиксарет внезапно впал в задумчивость.
Неужели великому абенаку, союзнику французов и их духовных вождей, иезуитов, было не по себе в поселении Голдсборо? Быть может, несмотря на личную независимость, он почувствовал неловкость из-за того, что пробрался в почти английское поселение с целью получения выкупа за пленницу, которую не мог бы даже обратить в христианскую веру, поскольку она и так была католичкой?
Желая угодить гостю, Анжелика заверила его, что здесь он и его воины найдут лучшее железо для своих томагавков. А если ему нужен жемчуг, то специально для него, великого вождя, господин де Пейрак приберег голубые и зеленые жемчужины, из тех, что он заказывает в Персии. К тому же раковины, которые он предложит ему, важному сагамору, во время переговоров, не обычные, подобранные на берегу, а настоящие каури из Индийского океана. Эти редкие в Америке раковины веками доставлялись сюда на каравеллах ост-индских компаний и использовались как деньги. Из них делались самые прекрасные украшения, и далеко, за теплыми морями, ходили легенды о драгоценных уборах никогда не видавших белого человека вождей сиу, которые горделиво обвешивались связками этих раковин, выловленных в морях, о существовании которых они даже не подозревали. Жером и Мишель очень заинтересовались. Их глаза алчно горели, однако Пиксарет резко прервал Анжелику, сказав, что не подобает пленнице обсуждать собственный выкуп и что он сам обсудит его с Текондерогой, Человеком Громом.
– Ты хочешь, чтобы я отвела тебя к нему? – предложила Анжелика, почувствовав перемену в его настроении.
– Нет, я сам сумею найти его, – не допускающим возражений тоном заявил Пиксарет.
Что вдруг на него нашло? Сказать, что Пиксарет, этот весельчак, этот шутник, вдруг проявил озабоченность, означало ничего не сказать. Суровое и чрезвычайно глубокое раздумье, которое можно было прочесть в его черных, как ежевика, глазах, придавало его пестро размалеванной физиономии, внезапно застывшей и словно окаменевшей под сетью переплетающихся узоров, угрожающие черты. Он принялся озираться вокруг, однако на сей раз без любопытства, а подозрительно, и словно бы к чему-то принюхивался. А потом прикоснулся кончиком пальца ко лбу Анжелики.
– Над тобой опасность, – прошептал он. – Я знаю, я чувствую.
Его заявление вновь пробудило в Анжелике чувство тревоги.
Ей не нравилось, когда дикари или блаженные, вроде Адемара, выкладывали свои тайные предчувствия. Слишком близки они были к истине.
– Какая опасность, Пиксарет, скажи мне, – попросила она.
– Не знаю.
Он встряхнул косицами с вплетенными в них лисьими лапами.
– Ты крещеная? – спросил он, вперив в нее взгляд иезуитского исповедника, что в сочетании с его раскрашенной физиономией выглядело совершенно нелепо.
– Разумеется. Я тебе уже говорила!
– Тогда моли Пресвятую Деву и святителей. Это все, что ты можешь сделать. Молись! Молись! Молись! – с важным видом твердил он.
Поднеся руки к сальным волосам, он порылся в них, вытащил одно из своих многочисленных украшений – крупные четки капуцинского монаха, оканчивающиеся деревянным крестом, – и надел на шею Анжелики. После чего троекратно благословил ее, произнеся сакральную формулу:
In nomine Pater, Filius et Spiritus Sanctus…[4]
Потом вскочил на ноги и схватил копье.
– Поторапливайтесь, – рявкнул он своим спутникам. – Мне надо отправиться в путь, пока ирокезы не разбрелись по нашим лесам. Лето выгоняет этих койотов из их вонючих нор. Теперь, когда мы покончили с англичанами, нам пора завершить справедливое дело, чтобы угодить французам, нашим братьям во Христе, и исполнить волю наших возлюбленных отцов, Черных Сутан. Иначе нас опередят демоны, что рыщут вокруг. Мужайся, сестра моя. Я должен покинуть тебя. Но помни, что я сказал. Молись! Молись! Молись!
