На грубо отесанном дубовом столе перед ним дымилась чашка с чем-то, что лишь условно можно было назвать кофе. Жидкость была черна, как безлунная ночь, и источала аромат, способный, казалось, поднять и мертвого – или, как в случае с Готфридом, заставить живого мертвеца окончательно смириться со своей участью. Он сделал глоток, не поморщившись. Сахар был для слабаков и тех, кому еще оставалось что терять в плане вкусовых ощущений.
– Еще один прекрасный день в этом цирке уродов, именуемом жизнью – пробормотал он себе под нос, его голос был низким, скрежещущим, как будто голосовые связки давно отвыкли от нормальной речи. Тонкие губы скривились в подобии усмешки, обнажив на мгновение слишком белые, почти хищные зубы.
Его взгляд, холодный, стального серого цвета, почти бесцветный, скользнул по комнате. Старинные гобелены, изображавшие сцены охоты и рыцарских турниров, были выцветшими и местами проедены молью. Коллекция оружия на стенах – от двуручных мечей эпохи Крестовых походов до трофейных «Маузеров» и «Шмайссеров» – была покрыта тонким слоем пыли, но он знал, что каждое лезвие по-прежнему остро, а каждый механизм исправен. Он периодически проверял их, не из практической необходимости, а скорее по привычке, как старый солдат пересчитывает патроны перед боем, которого может никогда и не быть.
Он потянулся к граммофону, стоявшему на инкрустированном комоде. Поставив тяжелую иглу на пластинку, он повернул ручку. Зал содрогнулся. Из раструба, многократно усиленное гулкой акустикой каменных стен, полилось «Кольцо Нибелунга» Вагнера. Не просто полилось – обрушилось, как лавина, заполняя каждый угол, вытесняя тишину и мысли. Громкость была выставлена на максимум, так, что дрожали оконные стекла, а пыль на гобеленах вздрагивала в такт громоподобным аккордам. Готфрид откинулся в кресле, прикрыв глаза. Для него это была не просто музыка, это был единственный звук, способный заглушить вечный шепот прошлого и оглушительную тишину будущего.
Через пару часов, когда «Гибель Богов» достигла своего апофеоза, он поднялся. Кофе давно остыл. Он достал из серебряного портсигара толстую, темную сигару, обрезал ее старинным кинжалом, который всегда носил на поясе, и раскурил от кремниевой зажигалки времен Первой мировой. Густой, ароматный дым заполнил его легкие, а затем медленно вырвался наружу, смешиваясь с музыкальным штормом Вагнера.
Его рутина была отлажена веками. После «кофе» и «музыкальной терапии» он обычно бродил по замку, иногда заглядывая в библиотеку, забитую фолиантами на десятках языков – от латыни и древнегреческого до санскрита и рунических манускриптов. Он читал их не для познания – что нового мог узнать тот, кто видел, как пишутся и сгорают цивилизации? – а скорее, чтобы убедиться, что человеческая глупость, запечатленная на пергаменте и бумаге, остается неизменной на протяжении тысячелетий. Иногда он останавливался перед каким-нибудь портретом одного из своих давно почивших «предков» (он сам давно забыл, кем они ему приходились, да и приходились ли вообще) и вел с ним саркастический диалог, комментируя их наивные амбиции и трагикомичные судьбы.
– А ты, Фридрих, – мог сказать он, глядя на суровое лицо рыцаря в полном доспехе – мечтал о вечной славе, сражаясь за какого-то там короля-идиота. И где твоя слава? Кормишь червей уже седьмое столетие. А я вот он, все еще здесь, наслаждаюсь твоим фамильным портвейном…хотя он, откровенно говоря, дрянь.
