Музыка гремела. Дым от сигары вился. А замок Айзенвальд продолжал свое молчаливое бдение над миром, который его единственный обитатель презирал всей своей неупокоенной, бессмертной сущностью.
Дым от сигары Готфрида сплетался со звуками «Полета Валькирий», заполняя сумрачный зал замка. Вагнер гремел с такой силой, что, казалось, древние камни стен вот-вот рассыплются, не выдержав напора героического безумия. Готфрид сидел в своем кресле, глаза прикрыты, но не спал. Аромат дорогого табака, густой и терпкий, смешивался с воображаемым запахом – куда более резким, металлическим, сладковатым. Запахом пороха и крови.
Воспоминание нахлынуло внезапно, как это часто бывало, подстегнутое музыкой и этой вечной, въевшейся в него скукой. Не конкретная битва – их было слишком много, чтобы различать – а скорее, квинтэссенция одной из тех заварушек, что человечество с таким упорством устраивало себе на протяжении веков. Кажется, это была Тридцатилетняя война. Да, точно, одна из тех бесчисленных «войн за веру», где обе стороны с одинаковым рвением убивали друг друга во имя одного и того же милосердного бога. Воистину, у Всевышнего должно быть отменное чувство юмора.
* * *
Он стоял по колено в грязи, такой густой и липкой, что сапоги выдирались из нее с чавкающим, непристойным звуком. Небо над головой было цвета мокрого свинца, и такой же свинцовый дождь сек лицо, смешиваясь с потом и чужой кровью. Вокруг выл и грохотал ад. Артиллерия – примитивная, но оттого не менее смертоносная – изрыгала ядра, которые с глухим стуком врезались в ряды пикинеров, разбрасывая ошметки плоти и обломки древков. Мушкетные залпы трещали, как гигантские поленья в костре, окутывая поле битвы едким, серым дымом.
Готфрид, вооруженный огромным двуручным мечом, который в руках обычного человека показался бы неподъемной железякой, двигался сквозь эту какофонию с мрачной сосредоточенностью хищника. Его иссиня-черные волосы, мокрые от дождя и пота, липли ко лбу. Лицо было забрызгано грязью и чем-то темно-красным. Глаза, обычно скрывающие вековую усталость, сейчас горели холодным, почти безумным огнем. Это было то самое состояние, близкое к берсерку, когда мир сужался до клинка в руке и врага перед ним.
– За Бога и кайзера! – прохрипел какой-то сопляк в кирасе, явно не по росту, замахиваясь на него шпагой. Глаза юнца горели фанатичным огнем, губы шептали молитву.
Готфрид отбил неумелый выпад с такой силой, что тонкий клинок разлетелся на куски. Затем, не меняя выражения лица, он провел своим мечом по широкой дуге. Голова фанатика, все еще с выражением изумленного благочестия на лице, отделилась от тела и с тихим шлепком упала в грязь. Тело несколько мгновений постояло, словно не решаясь упасть без столь важной детали, а затем рухнуло.
– Богу – богово, а кайзеру…ну, этому уже ничего не нужно – пробормотал Готфрид, перешагивая через дергающийся труп – надо же, умереть за набор высокопарных глупостей. Какая самоотверженность. Или идиотизм. Обычно это одно и то же.
Он прорубался сквозь строй вражеских наемников – шведов, если он правильно помнил флаги, хотя какая, к черту, разница? Все они одинаково хорошо истекали кровью. Его меч свистел, описывая смертоносные круги, ломая кости, вспарывая доспехи, отсекая конечности. Кровь брызгала фонтанами, окрашивая грязь в бурые тона. Крики раненых и умирающих сливались в единый, протяжный вой, который для Готфрида был привычнее любой колыбельной.
