Ария отчаянных святых - страница 19

Он подошел к окну и посмотрел на мирные австрийские горы, залитые мягким светом заходящего солнца.

– Скука – констатировал он в очередной раз, обращаясь не то к горам, не то к самому себе – величайшее проклятие бессмертного. Пожалуй, даже хуже, чем вечно слушать проповеди о спасении души.

Он усмехнулся своей собственной шутке. Души у него давно не было. А вот скуки – хоть отбавляй. На еще пару тысячелетий точно хватит. Если, конечно, кто-нибудь не придумает чего-нибудь действительно интересного. Но на это надежды было мало.

Утихший Вагнер оставил после себя звенящую тишину, которую Готфрид ненавидел почти так же сильно, как и современную поп-музыку. Он прошелся по залу, заложив руки за спину, его тяжелые сапоги глухо ступали по истертым каменным плитам. Взгляд его, скользнув по гобеленам с выцветшими сценами охоты и баталий, остановился на одном из портретов, висевшем в относительном полумраке.

Девушка. Молодая, почти девочка, но с таким взглядом, что иные генералы казались рядом с ней испуганными щенками. Пепельно-белые волосы, словно лунный свет, застывший в прядях, обрамляли лицо с тонкими, но решительными чертами. Серые глаза, как у него самого, только без этой вековой пыли усталости, смотрели прямо, не мигая, с вызовом и какой-то первобытной силой. Она была облачена в искусно сделанный, хоть и явно бывавший в деле, стальной доспех.

Готфрид усмехнулся – кривая, лишенная веселья гримаса.

– Астрид – прошептал он, и имя это, не произносимое веками, прозвучало в тишине замка как удар хлыста – моя Валькирия…

Память услужливо подбросила картину. Семнадцатый век. Кажется, это была та еще мясорубка под Магдебургом. Город пылал, как гигантский погребальный костер, а солдаты имперского генерала Тилли, обезумевшие от крови и жажды наживы, творили то, что позже назовут «Магдебургской свадьбой». Готфрид, разумеется, был в самой гуще. Не то чтобы его сильно волновала судьба протестантов или католиков – он всегда находил особое, извращенное удовольствие в наблюдении, как люди с упоением уничтожают друг друга во имя своих «великих» идей.

Он увидел ее посреди этого ада. Она не была местной жительницей, молящей о пощаде. О нет. Она была наемницей, такой же, как и многие другие, только вот дралась она с яростью берсерка и мастерством опытного ветерана. Ее светлые волосы, выбившиеся из-под шлема, были перепачканы кровью и сажей, на щеке алел свежий порез, но глаза горели неукротимым огнем. Она сражалась бок о бок с какими-то шведскими головорезами, и ее двуручный меч пел не менее кровавую песнь, чем его собственный.

Их клинки тогда не скрестились. Битва увлекла их в разные стороны. Но после, когда город уже догорал, а победители делили добычу и насиловали тех, кто не успел сгореть или умереть, он нашел ее. Она сидела на груде трупов, спокойно протирая свой меч куском какой-то тряпки, и пила шнапс прямо из горла захваченной бутыли. Ее доспех был помят, лицо в копоти, но она выглядела величественно. Как языческая богиня войны, спустившаяся на пир стервятников.

Он подошел, молча сел рядом. Она лишь мельком взглянула на него, кивнула на бутыль. Слово за слово, грубые, солдатские шутки, и какое-то странное, почти животное узнавание друг в друге. А потом…потом была ночь. Или то, что от нее осталось. В каком-то полуразрушенном доме, где еще не остыли тела бывших хозяев, под аккомпанемент далеких криков и треска пожара. Это не был секс в привычном, человеческом понимании. Это была битва, продолженная иными средствами. Яростное, первобытное слияние двух существ, для которых смерть и насилие были так же естественны, как дыхание. Не было нежности, только всепоглощающая страсть, голод, который они утоляли друг в друге, царапая, кусая, вырывая стоны, больше похожие на рычание. Он помнил ощущение ее сильных бедер, стискивающих его, ее ногти, впивающиеся в его спину, ее глаза, горящие в темноте таким же безумным огнем, как и его собственные.