Официант, подошедший и предупреждённый заранее, о ком его будут расспрашивать, сходу сказал, поздоровавшись: «Они здесь сидели, всё правильно. Она заказала баранину, а он взял рыбу с картофелем. И ещё они пили пиво. Сначала у них настроение было вроде нормальное, но он потом сильно расстроился. Даже заплакал, мне кажется. И она потом тоже заплакала. К десерту они не притронулись…
– А как она обращалась к нему? – спросила Режина. – Вы слышали?
Официант подумал: «Почему они все рыдают? Может быть, умер кто-нибудь?» – и ответил:
– Да как? Обычно. Как к отцу. То «папа», то «папочка», а он к ней всё время – «детка», и разок «Верона», по-моему. А вы сами кем им приходитесь?
– Кем? – повторила Режина. – Я не знаю… Никто не знает… – и, отвернувшись, вышла – покинула Rustic Stone, оставляя официанта, равно как администратора, в полном недоумении.
Оказавшись на улице с Джошуа, она закурила Capri и спросила с понятной агрессией:
– Почему вы сказали водителю, что мы никуда не едем и то, что ему показалось, что мы с ней являемся копиями?!
Джош затушил окурок в высокой уличной урне, предназначенной для курильщиков, вздохнул и ответил:
– Простите меня. Может, выпьем где-нибудь? Забросим ваш чемоданчик, как порешили до этого, а потом я скажу, что знаю. Новости не из лёгких, так что виски не помешало бы.
* * *
Долго, почти до заката, Лээст с Вероной – счастливые, просто бродили по городу. Бродили, не разговаривая. Слова потеряли смысл. Смысл был в единении. Верона, чьё ожидание, бесконечное ожидание почувствовать себя дочерью, сбывалось теперь таким образом – что отец её просто ходил с ней, просто держал её за руку – продолжала – с каждой секундой – ставить кресты на прошлом – на том, что разъединило их, а сам он – с каждой секундой – ставил кресты на будущем. Глядя в глаза его – синие, глядя на светлые волосы, теперь уже растрепавшиеся, на губы – слегка обветренные, на ворот его рубашки, на рукава – подвёрнутые, на руки с длинными пальцами, на джинсы его – заношенные, на обувь – почти армейскую – грубую и запылённую, любя его всем существом своим, всеми своими клеточками, она винила единственного – винила за это прошлое Аркеантеанона Первого.
На закате, багрово-красном, они вышли к морю – чернеющему, и долго шли вдоль по набережной – мимо портовых пирсов, мимо причалов с кранами. Баржи на горизонте, белые пароходики – пассажирские, грузовые – все это стало затягиваться – размытой туманной дымкой – тяжёлой и быстро сгущающейся. Когда темнота сгустилась, вперемежку с ветром и холодом, Лээст сказал: «Малышка, пора возвращаться, наверное».
– Нет, – возразила Верона. – Что, если мама приехала? Вдруг она уже в Дублине? Вдруг она в той же гостинице, в которой мы останавливались?
Лээст, не отвечая, махнул такси – проезжавшему, и уже оказавшись в машине – в теплом салоне с музыкой, сказал молодому водителю:
– «Грэшем Отель», пожалуйста, – а затем, повернувшись к Вероне, добавил: – Ты знаешь, я думаю, что если мы снова встретимся… если она приехала… это будет прямым вмешательством эртаона первого уровня…
* * *
Джош, отпустив Маккеона возле красивого здания – старинного, пятиэтажного, поднялся с Режиной по лестнице, устланной синими ковриками, до квартиры по левую сторону на предпоследнем уровне, и уже в прихожей – просторной – предложил: «Может, чаю? По чашечке…»
– Нет, – усмехнулась Режина, – лучше сразу бренди по рюмочке.
