Тело шло по коридорам само. Ни шагов, ни мыслей. Только тяжесть в грудной клетке – не боль, не злость. Глухое эхо чего-то, что не погибло до конца.
Факелы на стенах светили тускло, будто понимали: ни одна из теней здесь не случайна.
– Она ждёт, – сказал кто-то у прохода. Не человек – голос. Сухой, служебный.
Паулин не ответила.
Дверь была чёрной. Без замка. Но тяжёлой. Сквозной, как признание.
Она потянула за ручку.
Дверь открылась без скрипа – как рана, разошедшаяся по старому шву.
Без охраны.
Без приказа.
Без страха.
Тишина камеры встретила её, как старого врага. В воздухе стоял запах дешёвой меди, пыли и кожи, которую забыли сжечь. В углу – койка. На ней – Люси.
Девушка сидела, поджав ноги. Лицо бледное, как простыня. Волосы спутаны. Глаза… Глаза были чёрные. Без блика. Но живые. До боли.
– Здравствуй, – сказала Паулин. Голос будто чужой. Тише, чем она хотела. Грубее, чем надо было.
Люси не ответила. Только медленно подняла взгляд.
И сразу стало ясно: она помнит. Всё. И кого перед собой. И что с ней сделали.
Паулин шагнула ближе. Один. Второй. Дальше – не смогла.
– Я… – Глупо. Что она могла сказать?
Люси вдруг выпрямилась. Медленно, будто в ней не было суставов. Как животное.
– Ты теперь одна из них, – произнесла она.
Голос тонкий. Идеальный. Но интонации не было. Только пустота.
Паулин сглотнула. Не от страха. От чего-то хуже – от узнавания.
– Нет, – прошептала она. – Я просто дошла дальше.
Люси подошла вплотную. Их лбы почти соприкоснулись.
– Тогда не мешай мне дойти.
Они смотрели друг на друга долго. Без слов. Без боли. Только кожа чувствовала тепло, и где-то там, под грудной клеткой, что-то билось – не сердце. Остаток.
Люси шагнула назад.
Ты не должна меня спасать. – Она подняла руку. На запястье – чёрный символ. Сухой. Выжженный. – Мне осталось меньше, чем тебе.
– Но ты всё ещё моя сестра.
– Нет, – отрезала Люси. – Я – твоя цена.
И больше ничего не сказала.
Паулин вышла. Тихо. Как из церкви, в которой нет Бога. Только гроб.
ГЛАВА 39. Пепел над гербом
Комнаты рода Ленц больше не пахли домом. Ни воском, ни сандалом, ни кожей старых фолиантов. Только пылью. И памятью, которая больше не принадлежала живым.
Шион стояла у гербового зала, глядя на алтарную нишу, где когда-то хранили личную печать матриарха. Пустая подставка. Багровая ткань покрыта пеплом. Её не тронули. Никто не посмел. Но и не подошёл.
Смерть леди Ленц была неожиданной. Неофициальной. Неподтверждённой. Кто-то говорил о падении с балкона. Кто-то – о яде. Но тело не показали. Только урну. И та пришла без печати.
– Слишком много догадок, – бросила Шион в пустоту, – и ни одного ответа.
В комнату вошёл старший архивариус. Без приглашения. Как все, кто думает, что в доме больше нет главной.
– Совет требует решения, – произнёс он. – Если не будет подписи до весеннего круга, представители Райнильд официально предложат свою кандидатуру на место регента.
– Они даже не скрываются, – усмехнулась Шион. – Считают, что Ленц уже падший дом.
– Простите, миледи… но если вы не выступите от имени рода – они правы.
Она подошла к гобелену. Свет падал на герб: золотой круг, пронзённый лучами. Но ткань выцвела. На углу – пятно сырости.
– У меня нет на это права. Я – Бернсайд. Только по завещанию… только временно.
