– Я не допросчик. Я наблюдатель. – Он делает шаг ближе. – И я предлагаю. Только тем, кто интересен.
Она вскидывает брови.
– «Интересен»? Это твой способ вербовать – выбивать гордость с намёками?
– Я не вербую. Ich prüfe nur, wer bellt – und wer wirklich beißt. Ты пока – только лаяла.
– Да пошёл ты.
– Считай, что это и была проверка, – он поворачивается, уходит. Без злобы. Спокойно, как будто это он только что победил.
Паулин остаётся одна. Злость кипит. Но под ней – раздражающее, липкое ощущение: он не ошибся.
*Ich prüfe nur, wer bellt – und wer wirklich beißt. (Я просто проверяю, кто лает – и кто действительно кусается.)
Следующее утро выдалось туманным. Серая дымка обволакивала плац и корпуса базы, как одеяло, скрывающее следы прошедшей ночи. В воздухе висел запах холодной ржавчины и угля, пропитавший кожу за ночь. Каменные плиты под ногами были сырыми, будто дышали влагой.
Паулин вышла на воздух раньше остальных. Она не спала – бессонница стала её постоянным спутником. Глаза резало от усталости, веки казались тяжёлыми, словно их пропитали свинцом. Но тело требовало движения, как будто искало на чём сорваться. Суставы хрустели при каждом взмахе, ладони саднило от напряжения.
Пока инструкторы ещё не появились, она уже отрабатывала удары – с такой яростью, что даже воздух, казалось, не успевал отступить. Каждый удар деревянного меча отзывался по рукам гулкой вибрацией, словно её собственная кость резонировала от боли. Онемевшие пальцы почти не чувствовали рукояти, но Паулин не останавливалась.
– Ты снова первая, – прозвучал за спиной голос Лирхт.
Она не обернулась. Горячее дыхание разрывалось в груди, как пар из раскалённого котла.
– Я просто не хочу ждать, пока кто-то решит, когда мне можно начинать жить.
Он встал рядом. Его шаги были тихими, но воздух вокруг будто сразу стал плотнее, тяжелее.
– Ты ждёшь боя. Но не все бои – снаружи.
– А внутри – что? Самосожжение?
– Внутри – самое трудное. Но и самое нужное.
Она наконец повернулась. Его взгляд был спокойным, почти равнодушным, но в этом спокойствии чувствовался укор, как в холоде стального клинка, приложенного к шее.
– Я не хочу быть частью чьего-то плана, – выдохнула она. Губы пересохли, голос дрогнул на последнем слове. – Но если быть куском оружия – это единственный способ выжить, пусть. Только я выберу, куда ударить.
Он кивнул. Легко. Без улыбки. Он подошёл ближе, и в какой-то момент его рука скользнула вдоль её руки, до самого запястья – будто проверяя, выдержит ли она этот контакт. Пальцы обожгли кожу, оставив ощущение, будто не касались, а оставляли клеймо. Это было не прикосновение – это было утверждение: он знал, что может приблизиться так близко, и она не отступит. Не в этот раз.
– Хорошо. Тогда ударь.
Она не поняла, то ли это был вызов, то ли метафора. Но больше слов не потребовалось. Он шагнул назад, но прежде чем отступить, задержался на долю секунды. Между ними осталось полшага. Достаточно, чтобы почувствовать дыхание друг друга. Паулин уловила лёгкий запах кожи, металла, едва ощутимый, но почему-то цепляющий. Он ушёл, снова оставив её – но не совсем, не полностью. Как всегда. И уже не так.
Паулин долго стояла в одиночестве. Её руки дрожали, но не от страха. От предвкушения. Меч в пальцах казался живым, как будто готов был сам рвануться в бой. Она знала – что-то меняется. Она уже не просто беженка. Не просто солдат. Чтото рождалось в ней, и это было опаснее всего, что она знала до сих пор.
