– Не идет! – хрипел Стрижак, натягивая цепь. Вес Кита здесь уже роли не играл – коленями пленница уперлась в нижнюю ступеньку и сидела крепко, точная застрявшая в грязи на дороге через поселок битая отцовская «девятка» – это было до того, как Мысин на свои деньги положил асфальтовое полотно. – Валян, мать твою, чего застыл, помоги! Твоя идея…
– Д-да как я…
– Подтолкни ее, блин!
– К-как подтолкни?
– За бампер, твою бога душу мать! – шипел Стрижак, нервно дергая за цепь.
Бампера у девчонки не оказалось. Зато была бледная задница, полуприкрытая сползшими застиранными трусами. Задержав на ней взгляд, Валик стыдливо отвел глаза, тоже почему-то зашипел в ответ:
– Я н-не могу, она же… На ней штанов д-даже нет!
– Ну так сгоняй на толкучку, купи ей штаны, мы подождем! Или Мысина попроси, он, наверное, скоро приедет.
Валик неловко огляделся, ища хотя бы какой-нибудь мешок или дерюгу, чтобы прикрыть так смущающий его вид, но Мысинский подвал был не чета бабушкиному – здесь все лежало на своих местах, и никаких лишних или оставленных на случай «пригодится» предметов здесь не оказалось.
– Чего ты там топчешься?
Валик, мысленно уговорив себя, что ситуация позволяет некоторые нарушения приличий, присел на корточки и положил обе ладони на тощий девчачий зад, легонько надавил. Эффекта это не произвело.
– Ты ее там гладишь, чтоль? Нормально подтолкни! – хрипя от натуги, ярился Стрижак. Кит тоже пыхтел, но молча; сосредоточенно наматывал на локоть конец натянутой цепи.
И Валик толкнул. Да толкнул так, что сам повалился носом в пол, а указательный палец соскользнул и угодил во что-то мягкое, склизкое и холодное – будто в прокисший фарш. Но приложенного усилия оказалась достаточно. Стрижак сверху удовлетворенно крякнул:
– Пошла, родимая!
И «копытца» застучали по ступенькам. Еще пару раз пленницу приходилось подталкивать, но Валик, наученный горьким – а, скорее даже, солоноватым, с душком, как хамон – опытом теперь упирался в зад девчонке плечом, при этом краснея, как рак, и вовсе не от натуги.
Наконец, они кое-как вывалились на дорогущий, красного дерева, паркет. Стук «копытцев» стал особенно громким, и Валик молился, чтобы твердый пластик наколенников не оставил царапин на досках. Здесь, вне подвала, исходивший от девчонки как будто усилился. Валик никогда раньше не освобождал заложников, просидевших черт знает сколько в подвале, но ожидал, что вонять от них будет потом, мочой, кровью, дерьмом на худой конец. Но запах этой пленницы был иным – сладковатый, приторный и одновременно тошнотворный. Так, наверное, мог бы пахнуть новый шкаф или диван, если бы в него на складе забралась и сдохла внутри мышь или крыса.
– Кажись, ее пытали, – отдуваясь, кивнул Кит на руки девчонки. Ногтей – обгрызенных, крошащихся – был некомплект, и на указательном пальце левой руки и большом правой вместо ногтя синело жуткое полукружие. Валик поспешил отвести взгляд – воспитанный мамой и бабушкой, добрый и жалостливый мальчик, он мгновенно в красках себе представил, как плоскогубцы вцепляются в краешек ногтя и с силой тянут его наружу; кровь выступает по краю, ноготь приподнимается, обнажая нежное ложе, надламывается, и кусок ногтя вонзается прямо под кожу; а аккомпанементом к кошмарному зрелищу выступает надрывный, на пределе легких, крик несчастной. Вспомнив самодовольную, вечно благодушную и чисто выбритую рожу Мысина – с этими его микроскопическими очками, состоявшими будто бы из одних стекол – он аж скрипнул зубами от злости.
