– Что же такое горе, по-твоему?
– Горе, когда желаний нет.
У меня желание было и преогромное: ужасно хотелось вцепиться этому подводному пройдохе в горло, да в скулу врезать. Прямо кулаки зачесались. И не казался он мне таким уж добрым и честным как Аяе. Ишь ты, явился со своими дарами, наготой прекрасной, даже шрамы на нём красивы, чтобы он провалился в самые глубокие омуты в своих морях! Сватать Аяю, да ещё с таким подходом, какой любой женщине льстит и нравится, ишь какой мастер, этих жён у него, небось, полный садок!
Это именно я и сказал Аяе, когда мы отошли уже достаточно от берега, когда нас с Рыбой тоже устроили в великолепных покоях, каждому не токмо ложе, но и целый сонм прислужниц оказался положен. И яства на столах, и вино диковинное, и убранство, каких я вообще никогда прежде не видел, как и обхождения. Рабы и рабыни в шатре у Гайнера тоже были подобострастны, но эти рабыни ещё и на редкость хороши собой, а к ночи оказалось, что готовы с радостью исполнять все до единого мои желания, не гнушаясь и не ломаясь.
На мои слова, сказанные с плохо скрытым кипением в голосе, она, убранная, как и мы с Рыбой, в прекрасные одежды изысканных тканей, вышивок, с волосами, перевитыми великолепными украшениями, с драгоценными камнями, и золотыми нитями. Куда там до прежней, спавшей на общей кошме рядом со мной и Рыбой и одетой в самую простую посконь. Теперь и не узнать бы её было, как совсем не узнать Рыбу, отмывшую многолетнюю грязь, и нарядную теперь как настоящая госпожа, но Аяя и на фоне этого великолепия выступала ещё только ярче невероятной басой своей. Она обернулась на мои слова и сказала, улыбнувшись:
– А подарки его принял, в красивое платье оделся, Дамэ, не отказался. Что же злишься?
– Што злюся? Так может ты и на ночь позвала его? Проверить, каков жених-от, царь подводный?
Аяя перестала улыбаться, выпрямилась, бледнея, и произнесла сквозь зубы:
– А вот это не твоё дело, драгоценный названный брат мой! Не смей никогда мне ревнивых слов говорить, не то тот же час приму Орсега в мужья и жить к нему на дно морское отправлюсь, подальше от людского мира, от злости и скверны вашей!
– Нашей… – я отступил, стушевавшись. И добавил глухо: – Моя скверна, што ли? Точно я человек…
Аяя смягчилась тут же, тронула за руку меня и произнесла:
– Прости, Дамэ, но… Потому только и остались мы вместе, что ты мне согласился братом быть. Не переходи за это, не мучь всеми отжившими во мне глупостями. Нет ничего внутри меня, чем я могла бы ответить на любовь или страсть, и не береди больше. Пообещай.
Я пообещал, конечно, как иначе. Ну, а ночью утешился с одной из прекрасных черемных девушек, звали которую Арит. Таких радостей не было у меня так давно, что я отвык, совсем, казалось, разучился, но, надо сказать, всё мгновенно вспомнил. И так Арит была хороша, мила и послушна и многому научила меня, приходя еженощно, что я очень скоро уже забыл свою ревность, благодарил подводного царя за его щедрость…
Рыба же предалась удовольствию, что доставляли ей кушания и напитки. А вот Аяя… вот же странная душа, прилипла к старому рудобородрому Гумиру, и взялась изучать их финикийских Богов, на чёрта они, спрашивается, ей нужны. Но Рыба сказала мне на это:
– Боги, Дамэ, да счастье, что вообще чего-то зажелала, хоть что-то делает, не мёртвой куклой, как по сию пору. Пущай, глядишь и вовсе оживёть. Может, и правда надумает и замуж пойдёт.
