Beata Beatrix - страница 4

Мысли о бытовых вопросах вернули мысли Элизабет «на землю», она даже приостановилась немного. Уже долго, в возбуждении своём, девушка всё ускоряла шаг, почти перейдя на бег и пришла в себя, лишь чудом не задев проходящую мимо пару. Женщина покачала головой и неодобрительно шепнула что-то своему спутнику. Но Элизабет не обратила на них никакого внимания. Теперь, когда первое смятение немного утихло, девушка попыталась рассмотреть предложение миссис Деверелл с практичной точки зрения. Ведь, какими бы заманчивыми не были перспективы, работа натурщицы таила в себе немало «подводных камней».

Во-первых, потеря хорошего места. Несколько лет ежедневной работы в шляпной лавке позволили Элизабет заслужить доверие как покупателей, так и миссис Роджерс. Не слишком обременительная занятость исправно приносила ей деньги, а в будущем, могла дать и повышение.  «Профессия» натурщицы не могла обещать и малую толику того комфорта, которым отличалась работа модистки в маленькой лавке – тут девушка теряла значительно больше, чем приобретала. Пытаться сохранить оба места невозможно: едва ли хозяйка одобрит её частые отлучки, тем более, для такого сомнительного занятия.

От миссис Роджерс, мысли Элизабет перешли к другой, сомнительной стороне служительницы искусства. Натурщица. Жителям Ковент-Гардена незнакомы были лавры Фрины или Симонетты. В их глазах натурщицы были проститутками, как, впрочем, часто и оказывалось в действительности. Быть натурщицей – значит навсегда повесить на себя ярлык «доступная». О них судачат за спиной, мужчины отпускают сальные шуточки вслед, и на всю семью ложится клеймо, «смыть» которое практически невозможно. Правда, сами натурщицы, кто похитрее, не обращали никакого внимания на досужие сплетни. Многие неплохо устраивались в жизни, поступали на содержание и вели роскошную и расточительную жизнь. Иные же, двумя-тремя картинами навлекали на себя вечный позор и, не в силах выдержать клеймо позора, спивались или становились теми бесплотными и несчастными тенями на городских улицах, к которым Элизабет всегда испытывала брезгливую жалость. Какой же путь уготован ей – честной девушке, получившей довольно строгое воспитание, Элизабет не могла и подумать. В мечтах об искусстве, она видела себя, скорее, Сюзанной Вердье, но никак не маркизой де Помпадур. Ей хотелось уметь говорить языком искусства, а не тела, волновать не молодостью, а строками, льющимися из её души. Внешняя красота – всего лишь способ соприкоснуться с миром, куда более сложным, чем всё, виденное ею прежде, возможность обучаться, думать как они, говорить как они, понять этих загадочных юношей, которые не старше её братьев – но из-под их кистей рождаются шедевры. И, несмотря на намерение думать практично, Элизабет снова унеслась в мир своих фантазий. Уолтер Деверелл подарил ей надежду, и Элизабет, увлекшись ею, была ничем не лучше и не мудрее прочих девушек своего возраста. Тщеславна и наивна, она упивалась успехом, пока ещё не заработанным.

Тем временем она дошла до своей улицы, в двух кварталах от шляпного магазина. Приземистые двухэтажные домики теснили друг друга: в каждом из них проживало от одной до шести семей, в зависимости от достатка. Сиддаллы делили своё жильё со скромной вдовой, почти безвылазно сидевшей в своей комнате. Такое положение считалось очень удачным. Конечно же, любой выходец из квартала побогаче, нашёл бы улицу – грязной, а дома – старыми и уродливыми. Его, быть может, возмутили бы пьяные мужчины, дремавшие, прислонившись к одному из домов, или звуки ругани, доносившиеся из одного из окон, а запах от гниющих яблок, брошенных в лужу мальчишкой – разносчиком, наверное, заставил бы гипотетического аристократа поморщиться. Но для местных жителей, подобная картина была абсолютно привычна. И Элизабет, взбежав по полусгнившим ступенькам крыльца, не удостоила окружающий мир ни взглядом, ни мыслями.