Светланка бегала к ней за книгами – так и выучила французский. Ни на одном корабле, что приходят в Архангельск, не найдешь столько заморского, сколько в шкафу тети Лены.
Ох уж этот Вильгельм Телль! Первая любовь Светланки. Смелый, духом свободный – легендарный герой далекой страны. Но будто родной молодой северянке.
«Какой безмятежный день предвещает небо», – повторяла мама и будто не верила.
И правда – ехали в колокольном звоне. Мелькали Илья Пророк, Параскева Пятница, Архангел Михаил. И дома – в свежей листве.
– Вот она – la sérénité du monde[3].
На секунду маме хотелось выхватить руль и поселиться прямо здесь. Где солнце не знает границ.
Но увидела Ваню и Любушку.
– Какое благостное слово – un esprit[4]. Разум и дух – воедино, в одном слове. Сохранить, только бы сохранить. Вот спасение – un esprit serein![5] Только бы перевести.
Выдох мамы врезался в окно. Безглавая деревня. Звучит «Прощание славянки». Провожают пятерых.
V
Над Ивановской областью было истинно левитановское небо. Насыщенно-синее. Звенящая лазурь. А под ней горящая осень – тоже левитановская.
Любушка опустила стекло и протянула руку. Казалось, она касается каждого дерева.
– Ваня, помнишь в Третьяковке? «Над вечным покоем» и «Золотая осень» – только наяву и неразделимо вместе! Разве не чудо, Ваня?
– Люба, мы были в Новой Третьяковке. Смотрели Малевича, не Левитана. Путаешь.
Любушка ничего не путала. Прошлая осень. Под зонтом в Лаврушинский переулок. Ваня мечтал увидеть Рублева. Потом наверх, к Левитану. «Гляди, это не живопись – поэзия». Скамейка посреди зала. Крепкое плечо Вани. Так и сидела бы всю жизнь.
А Ваня забыл. Любушка не обиделась, только вздрогнула: «А что еще сотрется из его памяти там, за границей степного солнца?» Любушке стало зябко. Подумала: «Ветер» – и закрыла окно.
Одна Любушка приметила поворот на Плёс, который мигом остался позади. Два лета подряд она проводила Яблочный Спас у подруги в левитановском Плёсе. Какие яблони над Волгой! На Севере таких не найти. Любушке так хотелось показать их Ване. Она писала ему стихи, посылала в конверте с веточкой:
Над вечернею Волгою алою
Запах яблочный плыл дотемна.
Как умела, его собирала я —
Для тебя, для тебя.
Тем временем небо чернело. Собирался дождь.
Урчало в животе у дяди Жени. Пора обедать.
VI
Дядя Женя был другом семьи.
По молодости чего не дружить – весело, шумно. А как заболел папа у Вани, ходить занемог, один друг и остался. Забежит дядя Женя в гости, закурит, байку затянет – хорошо сразу.
А с виду такой суровый. Брови – на все переднее зеркало. Спросонья Любушка даже вздрагивала. Но потом смотрела на руки дяди Жени, и становилось спокойно-спокойно. Они будто вылеплены, чтобы держать руль.
Иногда и лопату – землю он очень любил. Бывает, неделю пьет, но, как морковку полоть пора, – ни сорняка не пропустит. Каждый рядок на коленях выползает.
Разгорячили дядю Женю пустые поля за окном.
– Раньше соседские войны велись за каждую сотку. А нынче только и слышишь: «На кой она мне».
С обеих сторон дороги чернеет густой борщевик. Осенью люди жгли его, все равно ни конца ни края. Будто гнилые кресты – зонты у дороги.
По радио передают: «Наша армия наступает… новые земли…»
Тем временем к Нижегородчине подступал туман. Брал поля – одно за другим. Ни домов, ни кафе, ни заправок. И где теперь пообедать?
– Дядя Женя, резные окна! – разглядела сонная Любушка.
