Читать онлайн Варвара Заборцева - Береги косу, Варварушка

© В. И. Заборцева, 2025

© Оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2025

Издательство Азбука^>®

Под нашим угором течет река.

Длинная такая, почти как моя коса.

Только теперь нет у меня косы, а река на месте, все бежит и бежит, не устанет. Я, глупа голова, все оглядываюсь, ищу косу по привычке. Раньше спущусь с угора и дожидаюсь, когда же моя копуша скатится.

Ой, как же косу наш Домовенок любил. Я еще маленькая была, и коса мала – с меня ростом.

Помню, проснусь, а на подушке бантик меня дожидается. То белый, то розовый, даже в мелкий горошек. Каждый праздник я с новым бантиком. Вот какой у нас добрый Домовенок. Мне всегда хотелось тоже его порадовать и хоть разочек увидеть бы. Интересно же, как улыбаются Домовенки.

Дедушка сказал, они больно стеснительные, но я всегда могу зажмурить глаза и представить, как улыбается Домовенок. Главное, говорит, чтобы волосы прибраны были, а то спутает меня с вредными Чердачихами, которые на пыльных чердаках живут, – у них вечно волосы растрепанные.

А в один день дедушка уплыл вниз по нашей реке. И Домовенок куда-то пропал. И бантиков больше не было.

Я этот день хорошо помню.

Мы с дедушкой на реке блинчики пускали. Он у меня мастер – до соседнего берега блинчики выстроятся, будто зверек какой реку перешел. Смотрю, дедушка лодку тащит, а я рада-радехонька, люблю на лодочке с дедушкой кататься. Берет меня на руки, думаю, на лодку посадит, а он как закинет меня на угор – прямо к нашему дому. Стою высоко на угоре. Ветер свищет, коса во все стороны лягается. Внизу стоит маленький дедушка. В лодку садится и говорит:

– Береги косу, Варварушка. Она ото всех бед тебя сбережет. А если коса не справится, дедушка всегда рядом. Беги в дом.

Мы с косой ох как выросли за это время. Бывает, заскучаю по рыбалке с дедушкой, как брошу косу в реку прямо с угора и жду-дожидаюсь. А чем моя коса не удочка. Все как дедушка делает: брошу и, деловая такая, сижу-дожидаюсь рыбу. Только она что-то не клюет, видно, не глупая. Чует, что не дедушкина удочка.

И вот сижу я, рыбачу потихоньку. Дедушку вспоминаю, Домовенка.

Вдруг я все-все поняла. Глупа голова, чего же раньше не догадалась.

Дедушка за Семгой уплыл. Той самой – большашшей-пребольшашшей Семгой. О ней все на Севере знают. Говорят, живет она там, где наша река с Белым морем встречаются. Конечно, дедушка туда поплыл. Разве меня бабушка отпустит до самого Белого моря, вот он один и отправился.

И с пропажей Домовенка все сразу ясно. Они давнишние друзья, а если друга давно нет дома, разве усидишь на месте.

Вот и я второй день места себе не нахожу. Все думаю, как мне дедушку с Домовенком выручать. Думала, думала – ничего не придумала. Поняла только, что бабушке строго-настрого говорить нельзя. Если замешкаемся на обратном пути – все-таки против течения грести нелегко, – она всяко поймет, что к чему. Догадается, куда и зачем мы отправились.

Только где лодку взять?

Думала, думала и придумала – сама смастерила. У сарая дровяного много досок ненужных. Еще крепкие, хороший плот выйдет. Только перевязать нечем, но и тут я быстро догадалась. Отрезала от косы малюсенький кусочек. Ничего, дедушка даже не заметит, зато обрадуется, когда плот мой увидит. Он и правда ничего такой вышел, палку понадежней взяла – и в путь.

По течению чего не плыть – сиди да чуток направляй.

Наша река и правда длиннюшша. А по берегам домики деревянные – лепота какая. Плыву да любуюсь, глупа голова, нет бы дедушку высматривать.

Вдруг вижу впереди – черняшша-пречерняшша туча.

Ливень зарядит, вся вымокну, заболею, а дедушку с Домовенком спасать кто будет. Нет, мокнуть никак нельзя. Думала, думала и придумала – косу расплету. Волосы у меня густяшши – дедушкины. Целый дом получился, никакой дождь в него не попал.

Потом я весь день волосы сушила, а еще день косу заплетала. Три дня плыву – дедушку так и не нашла.

Вдалеке вижу – что-то синее-синее, огромное, моими глазенками никак не охватить. Но если бы я была большашшей-пребольшашшей Семгой, поселилась бы именно там.

Откуда ни возьмись – ветер поднялся. Да так разошелся, спасу нет.

Кидает река мой плот туда-сюда. Моргнуть не успела – палку утащила.

Вот тогда я крепко испугалась. Никогда не видела нашу реку в таком плохом настроении. Я тоже, бывает, дравничаю, но не до такой же степени.

Еще плакать придумала – снова дождь зарядил.

Изо всех сил пытаюсь казаться невозмутимой. Тут главное – виду не показывать, а быстрее отвлечь. А то повадится дравничать да плакать – куда мы потом с такой капризной рекой.

Смотрю – нет, вроде не мерещится – что-то плывет ко мне.

Анделы, это дедушка на Семге сидит. А с ним еще один дедушка, поменьше только. Тянут ко мне руки, тянут – никак не дотянутся. Ветер как дунет – мой плот, бедолага, еле-еле держится.

Думала, думала и придумала – отрезала косу. Из одной доски торчал большашший гвоздь, остряшший конец у него – им и отрезала.

Закинула косу к дедушке – и все.

Уснула, видно, от страха. Может, не дедушка был это и не Семга, а лесорубы на катере возвращались да меня на катер подхватили.

Может, и так, правда, косы моей не было. Ничего, отрастет, это беда разве.

Проснулась я дома. Смотрю – под подушкой бантик синенький.

А ночью дедушка снился. Плывет по Белому морю на большашшей-пребольшашшей Семге, а рядом Домовенок. Тут-то я его и разглядела.

Плывут себе, плывут. И оба улыбаются.

– Где мы?

– В степях Оренбуржья. Спи, Любушка, солнце еще далеко.

Ночь и правда была густая. На разрезанной земле проступала дорога. Машина шла наугад. Ей тоже хотелось спать, но дядя Женя крепко взялся за руль – иначе не умел. «Терпи, – говорит. – Это Любушке можно дремать, а ты давай не подведи старика».

На заднем сиденье заскрипел женский голос:

О-о-о баю-баюшки-люлю,

Любу в люлю повалю,

Спи-ко, Любушка, усни,

Угомон себе возьми.

О-о-о спи-ко, Люба, Бог с тобой,

Аньгел Божий над тобой.

Крылышком помахиват,

Любушку укладыват.

Слышала ли раньше степь северные колыбельные? Может, они встретились впервые, как машина дяди Жени и южная распахнутая дорога. Эти колеса крепли в лесах, на болотах. Из какой грязи выбирались, какие повороты брали! Закалка будь здоров! А здесь до того прямая дорога, аж в сон клонит. Еще чуть-чуть – и взлетит, оторвется машина. Ни одну сосну не зацепит. Пугающий простор.

Женский голос продолжал скрипеть. Он вспоминал, что такое музыка. С каждым словом получалось все лучше. Любушка вскоре уснула.

Машина будто везла настоящий дом.

Две подушки, два одеяла. Четыре кружки, оладьи на четверых. Двое мужчин и две женщины.

«Разве дому положено двигаться? – думалось Любушке перед сном. – Почему оторвался он от земли и понесся от Белого моря на границу степного солнца?»

До степи еще далеко. Мчалась машина от Севера к Югу. Будто не оборачиваясь.

Хорошо, что Север большой.

От Архангельска до Вологодчины тянутся вечные сосны. Лес, и не видно конца. От озер и до самого неба. Долго-долго все было родным и знакомым. Будто за грибами поехали.

Больше всех лес любила Любушка. С детства на беломошнике. Не боялась ни волка, ни медведя. Так и выросла на клюкве – краснощекая. И глаза – брусничный лист.

Дядя Женя тоже лес уважал. Чистокровный помор, такого еще поискать. Рыбачить любил не меньше отца и деда. И рыба шла на него – пол-Архангельска накормил. Да и не принято на Севере жадничать. Сегодня у тебя клюет, завтра у соседа. Так и перезимуешь.

Рядом с дядей Женей сидел парень помоложе. Глаза чистейшие – будто северными реками налиты. Имя какое – Иван! Мама так назвала.

Мама была рядом. Сидела за дядей Женей и пела колыбельную для Любушки – Ваниной невесты. Семья Вани родом из Соломбалы, «болотистого острова» в переводе. Места корабельные – первые суда сам Петр Великий принимал. Ваня всегда гордился, что его прадеды на верфи трудились, по морю ходили, с иностранцами были дружны.

Ване и его маме море было роднее леса. Любушка часто звала их за ягодами-грибами, да так и не собрались.

В этот раз не черника и не грузди созвали их в дорогу.

По Вологодчине бродят лоси.

Любушку разбудил рев – лосиный рев, не иначе. Из тумана вышла лосиха – что ее так напугало, чего она так бежит? Верно, лосенка потеряла. Как же тут не реветь, лес на уши не поднять. «Помоги ей, Господи, помоги», – молится сонная Любушка.

Будто в бреду мерещатся сборы в дорогу, Рождество Богородицы, голос Вани:

– Люба, война. Собирайся.

Война не была новостью, она тянулась от самой зимы. Ждала перелетных птиц, распахивала поля, собирала на редкость щедрый урожай. Рядышком с людьми.

Тем временем ехали по местам преподобного Дмитрия Прилуцкого. Когда-то и его завела дорога в леса Вологодчины, где он основал Спасский собор. Преобразилась тогда Вологодчина. Монастырь вырос вокруг собора. Любушка дважды молилась в нем о Ване.

И сейчас помолилась – издалека. Монастырь мелькнул в стороне. Только Любушка и заметила.

«Люба, война. Собирайся», – мерещилось снова и снова.

Письма летели повсюду – по лесам, по горам, по степям. Мужчинам писала война.

Ваня больше не мог ждать. Война сводила его с ума. А значит, с пути.

Природа подарила Ване кристальный разум. Вот и стал он не просто ученым, а кристаллографом. Говоря по-простому, изучал твердые тела. Любушка своей деревне объясняла так: «Есть на свете вода, есть воздух, а есть твердь – ее-то и любит Ваня всей душой».

Любушка выросла на заповедях Христа. Ваня – на заповедях Лихачева. Оба знали одно: война не бывает светлой. Светлым бывает снег, особенно северный. Светлым бывает слово, особенно северное. Светлым бывает дом – деревянный и с белой печкой.

Люба, бери самое дорогое. Завтра мы уезжаем на границу степного солнца.

Любушка бросилась к письмам, открыткам, билетам из музеев, театров, поездок. Хранила в коробочке – называла «шкатулкой для светлых дней». Знала, что пригодятся.

Подорожники надо испечь. Лучше всего получались оладьи – за них и взялась. Только летели – одна за другой. Пышные как никогда. Будто всю юность готовилась к этой дороге.

«А как же наши зеленые стены? – думалось Любушке. – Мы красили их вместе. Стол мастерили сами. Я вышивала скатерть. Ваня выращивал фикусы. Боже, как они подросли!»

Та ночь была нестерпимо длинной. Ваня до рассвета целовал грудь Любушки. Жадно, будто ребенок, впервые увидевший свет.

– La sérénité![1] – на выдохе шептала мама.

Черные купола уходили в прозрачное небо. Солнце – нелепая радость! – еще согревает. Как же найти слово, чтобы назвать разом спокойствие, ясность и чистоту? Тишину благостную, когда внутри и вокруг – свет?

– La sérénité! – на выдохе вырывалось.

Бывает, слово найдется – и нарадоваться не можешь. Думаешь: как раньше жил без него? Порой из далекого языка придет, но так на душу ляжет, будто родное.

– Quel jour serein le ciel presage![2]

В ярославское утро ворвался Шиллер. Мама сама удивилась. Еще девчонкой читала «Вильгельма Телля». Книгу под мышку – и на реку. В лодке любила читать. Папа всегда разрешал. А мама приносила перчатки: «Руки береги, Светланка».

В доме напротив жила тетушка Лена. По рожденью Селин, корнями француженка. «Имя береги, Светланка. Только кажется, что его нельзя потерять. Легче перчаток, мой ангелок. А порой и самой оставлять приходится», – повторяла тетушка Лена.