И правда – резное окно. Самовар пузатый да кот не меньше. Пустые столы и женщина в отчаянно нарядном фартуке.
– Говорите быстрей, у меня две руки.
А спешить было некуда. Столы пыльные. Ни души. Только кот все попрошайничал. Хозяйка мигом такое застолье устроила! Путники хлеб не просили, а она полбуханки нарезала.
«Какая печаль в этой женщине», – думалось Любушке.
«Какие здоровые порции!» – радовался горячим щам дядя Женя.
Хотели приметить кафе, но нет его на картах. Явилось оно из тумана – в туман и ушло. Спасибо вам, добрая женщина.
Машина неспешно пробиралась на ощупь. Фары – вспышки в тумане. Сквозь радио слышались голоса за окном. Людно в тумане, лопата звенит.
Заворчал дядя Женя:
– Странный здешний народ. Запоздали поля убирать. И погоду странную выбрали.
Резко туман отступил. Проезжали сельское кладбище.
– Да все против войны. Кому она, проклятая, нужна, – разошелся дядя Женя.
– Но раз мужчин собирают, значит нужна, – главным нужна, – не смолчала мама.
– Главным видней. Скажут воевать – пойду, куда денусь. Я присягу давал. Слово, как хошь, держать надо.
Ваня мигом отозвался:
– Дядь Жень, как же совесть…
– У нас в присяге про совесть не было. Дали приказ – шуруй, некогда обсуждать. Это тебе не наука, Ваня. Сказано убивать – иди, куда деваться.
Дело было к ночи. Радио все трещало, чтоб дядя Женя не уснул. А утром сам себя развлекал. Без остановки говорил о помидорах, что народились летом. О здоровенной щуке, что клюнула на Кенозере. О старой, но крепкой удочке, по которой тоска взяла.
«Хорошо, что пропало радио», – думалось Любушке.
VII
Закат вскрывал все живое.
Горизонт предельно красный. Лес бы укрыл, защитил. В оголенных полях, казалось, подсолнухи гасли один за другим.
И вот – поле потухших подсолнухов.
«И зачем я взял ее с собой? Погаснет Люба вдали от леса».
Ваня знал: граница степного солнца незримо близко. За ней – страна Солнца, где вода дождевая дороже любых монет. Болот и в помине нет. А Любушка прибежит, бывало, с корзиной клюквы.
– Отвела я душу на болоте. До чего ж оно говоркóе! Делаю шаг – отзывается. Привечает. С ноги на ногу перекатываюсь – ажно хлюпает! Движется, Ванечка, дышит со мной болото! По науке так не бывает, верно?
Ваня много читал о стране Солнца. Говорят, города друг на друга издалека смотрят. До того ясная земля – истинно солнечного цвета. И глаза у людей – раскаленные степи. Коней уважают – как на Севере.
На рассвете показалась Чувашия.
– Бе-е-е.
Стадо овечек кружило у заброшенного магазина с надписью «Хӑтлӑх».[6] До того голосистые, никаких петухов не слышно.
– Эки говоруши выискались! Малы-маляшши, да э́сколь высокóньки ихни голосишша-то, – вдруг заговорила Любушка на языке родной реки Пинеги.
Затормозил дядя Женя, любопытно стало, что за овечки такие.
Ходят себе кругами, ходят. Сами себе на уме. Будто и нет большой дороги поблизости.
В кругу овечек заслышалась музыка:
Уй варринче, лаштра юман,
Атте тесе, ай, кайрам та.
Килех ывлам, ай, темере,
Чун, хурланче, макартам та.
Из круга выходит старушка – ростом не выше овечек.
«Какая тоска в этом голосе», – думалось Любушке. Нежданно-негаданно встретились их глаза. Брусничный лист и черная рябина. Ни слова, ни звука – лишь песня в ответ:
Що-то во нонешном да во годи
Тежело жить да во народи.
Молодому да человеку,
Молодому да холостому.
Що из Питеру, из Сенату,
Скора почта да прибегала,
С государевыма да указми,
