– Ну, а за границу не пробовали? – спросил человек. – У нас в прошлом году бабушка начала заговариваться. Месяц в Германии, и помогло, ты понимаешь. Девяносто два года, обслуживает себя, ходит. В Мюнхене клиника. Если надо, я узнаю точный адрес. Этим дочь занималась.
– Не знаю, Саша, я уже что только не предлагала, – голос тёщи звучал отчётливо. – Они же упрямые оба: что Юрка, что Оля. Им же слова не скажи.
– А врачи как считают?
– А что они считают? Деньги берут и всё. Прогнозов никаких. Подержат его месяц-два, потом выпишут. Через полгода рецидив. А потом ему с этим волчьим билетом работу искать. Сейчас здоровые-то работу не могут найти.
– На учёте состоит, да? – сочувственно спросила спина.
– А как не на учёте? Уже месяц лежит.
Они говорили обо мне. Может быть, она хотела, чтобы я это слышал?
Нет у меня волчьего билета. И на учёте я пока не состою. Только здесь это никого не интересует.
Музыка сменилась на медленную, погас свет. Бабочки бликов медленно елозили по стенам. В зале кружилось несколько пар. Их контуры напоминали каменные столбы, которые мы с Олей как-то видели в Аризоне.
Среди танцующих были Оля с Егором. Он держал руки на её талии и двигался скованно, словно суставы потеряли подвижность. Я знал, что ей мешает его неуклюжесть, что она подстраивается под его мелкий шаг и не испытывает удовольствия от такого танца. Но она его и не прекращала. Лицо её смеялось. Дело ведь было не в танце. Танец был лишь поводом оказаться наедине.
Оранжевый блик пробежал по Олиной спине, и я ощутил на пальцах шёлк её платья.
Ревность – слишком очевидное чувство, чтобы отдаваться ему с головой. Я подумал о терапевте Лодыжкине. Он бы внедрил мне какую-нибудь остужающую мысль о том, что ситуация слишком стереотипа, чтобы воспринимать её всерьёз. Я ведь не ревную Олю к её врачу или её начальнику, спрашивали усы Лодыжкина. Не ревную. И этот Егор значит для неё не больше, чем почтальон. Просто у неё сегодня отличное настроение.
Они почти остановились, переминаясь на месте, как два нерешительных дошколёнка. Какой-то разговор захватил их целиком.
Навязчивые мысли, говорил Мец, ничем не отличают от обычных, кроме того, что возникают из ниоткуда. У навязчивых мыслей нет предыстории. Они не скрещиваются с нашим внутренним миром. Они вспыхивают в голове, освещая тени внутри нас. Прорастают корнями. Чем больше рвёшь их из себя, тем больше рвёшь свою плоть. Навязчивые мысли – это одомашненные волки: их нужно либо кормить, либо стать жертвой.
Взять нож и вспороть негодяю брюхо. Или хотя бы порезать. Но это не моя мысль. Это мысль Меца.
Чушь собачья. Ты же не думаешь об этом всерьёз? У тебя даже нет доказательств.
У меня есть доказательства. Я слишком отчётливо вижу их вместе. Я не знаю, в каком времени происходит это действие: в прошлом, будущем или прямо сейчас, – но я вижу Олю, привыкшую к скованности своего партнёра. Олю, которая сумела укротить свои подвижные бёдра, чтобы подстроиться под его ритм.
Это просто дурацкая фантазия. Мец говорит, что навязчивые мысли исчезают так же внезапно, как появляются. Нужно просто пережить этот ужасный танец.
Я резко встал и ушёл на лоджию, где висел табачный дым. Ледяной воздух из окна драл его в клочья.
– Дверь плотнее закрой, – кивнул мне тесть.
Здесь говори о рыбалке и аукционной цене спорного участка. Здесь всё было привычно. Моё бредовое видение утратило остроту.
