– … помнишь, карпа поймали? – тесть обращался ко мне.
– Да-да, – закивал я, соглашаясь с размером, который тесть отмерил на подоконнике. Не карп, а целый сом.
– Как ты? Не устал?
– Есть немного. Мы, наверное, домой поедем.
Все загудели, словно я сказал что-то невообразимое. Может быть, им было жаль упускать Олю.
– Чаю выпьем и поедете, ага? – тесть хлопнул меня по плечу.
Мы вернулись в зал. Оля разговаривала с родственником из Норильска и казалась такой же беззаботной, как пять минут назад с Егором. Мне полегчало.
Пятьдесят пять свечей на торте тесть задул с первого раза. Официант ловко работал широким ножом с таким мощным лезвием, что я залюбовался. Нож разрезал мякоть торта безо всяких усилий, проваливаясь в белую плоть, как в сметану. Что бы Мец сказал насчёт такого ножа? Он бы одобрил. Впрочем, многое зависит от стали. Этот нож выкован где-нибудь в Баварии, и наверняка у него первоклассная сталь.
Звенели ложки. Веселье достигло пика, словно в ночь летнего солнцестояния люди ощутили полную свободу перед тем, как начать затяжной спуск через июльские ночи к августу, к похмелью лета. Опять говорили тосты. Кто-то расспрашивал меня про обстановку в «Дирижабле» и просил телефон Бориса Лушина.
Егор, перегнувшись через спинку стула, объяснял аккуратному юристу:
– Независимой журналистики не бывает. Это сказки всё. Кто больше даст, про того и пишут. Или не пишут наоборот. Там всё так делается. Эти акции – для показухи, а на деле всё решают деньги.
Он говорил справедливые вещи, но с такой безапелляционностью, словно ничем иным, кроме заработка денег, журналист не руководствуется в принципе.
Заговорили о Братерском и его губернаторских шансах, и все согласились, что он является тёмной лошадкой. Тесть лениво отмахивался: он считал Братерского выскочкой, которого сметут за полгода.
Егор опять наклонился к Оле через стол так, что скатерть пошла складками. Они продолжали разговор, начатый ещё во время танца.
– … потому что он рассчитывал победить, и, если бы не скандал, он бы победил, – убеждал Егор. – На тот момент он объективно был первой ракеткой.
Оля склонялась к нему, натягивая скатерть в другую сторону:
– Но если его дисквалифицировали за допинг, значит, по-честному он бы не победил.
– Я же не спорю, что это было ошибкой. Может быть, они перестраховались. Но объективно, на тот момент он был лучшими и без допинга.
Оля смеялась. Голос её лился через край. Я тронул её за локоть:
– Поехали?
– Устал? – она повернулась ко мне. Краем глаза я заметил, как поспешно Егор встал и отошёл в глубь зала, словно пойманный с поличным.
– Да. Тебе хочется остаться?
Секундная пауза ответила за Олю – ей хотелось остаться. Терапевт Лодыжкин сказал мне, что она хочет этого не ради Егора, а потому что это очень хороший вечер, и отец гордится ей, и всё это так напоминает детство. Но она тряхнула головой:
– Действительно, уже пора. Васька совсем перевозбудился.
Она встала, прощаясь со всеми. Зал снова задвигался. Люди пробирались к нам, обнимали Олю, кивали мне или жали руку. Кто-то предлагал остаться, кто-то звал в гости. Подошёл Егор и стал что-то долго объяснять Оле, а когда я попытался вмешаться, не обратил особого внимания. Он звал её играть в теннис. Он делал это настырно, и хотя мысли Оли были заняты чем-то другим, Егор шёл в лобовую атаку.
Я взял его за отворот рубашки, сжал кулак, а когда он начал дёргаться, приставил к его шее лезвие широкого ножа, оставившего на коже след взбитых сливок. Егор затих.
