– А я и не вру, – спокойно возразила Тоня.
– Да я и не сомневаюсь.
– В чем тогда проблема?
– Давай так. Сыграем в такую игру. Я задаю тебе вопрос, и ты на него честно, Тонь, честно отвечаешь. Не увиливая и не пытаясь скрыть от меня что-то. А потом – ты задаешь вопрос мне.
– И в чем смысл?
– Как в чем? Узнать друг друга получше.
– А в чем смысл? Сам сказал, я тебя старше. Тебе не кажется, что вопросы будут, мягко сказать, нерелевантными?
– Ну, так тебе было интересно слушать мой рассказ о семье.
– Не было. Просто я боялась заснуть, а под твой треп хотя бы в сон не клонит.
Я очень постарался не обидеться.
– Мы же можем узнать друг друга получше.
Мне стало жарко. Казалось, дьяволенок вылез из моего уха и уселся на кофту, чтобы было удобнее шептать, что делать.
– Мы уже говорили об этом, и, насколько я помню, мысль моя была выражена достаточно ясно. Я не хочу тебя узнавать. Мне это неинтересно.
– Но ты засыпаешь, Тонь. А так хоть не уснешь.
– С твоей постоянной болтовней разве уснешь? – хмыкнула она.
Вдруг Тоня крутанула руль, и машина быстро свернула вправо. Под колесами захрустели сухие травы и взрывались пылью ломкие камушки. Тоня остановилась, включила аварийку. На заволоченной густой тьмой дороге мы казались единственным оплотом цивилизации, а те, кто проезжал мимо нас, – обезумевшими светлячками.
– Зачем мы встали?
– Воздухом подышать хочется, – сказала Тоня и вышла на улицу.
Я покидать машину боялся – в четырех стенах всегда как-то спокойнее. Мне всего-то нужно было высунуться из окна, чтобы все видеть.
Тоня уселась на капот, подложила ногу под себя и закурила. Фитилек сигареты зажегся, заискрился словно маленькая взрывающаяся на фоне видневшихся впереди фонарей, а звезды, висевшие над нами, померкли. Огонек осветил бледное лицо Тони мягким апельсиновым цветом.
Тоня думала. И только в моменты, когда она страдала от собственного ума и размышлений, им порожденным, когда лоб ее прорезала почти незаметная морщинка, Тоня казалась живой. Ее кожа переставала быть мертвецки-бледной, глаза разгорались кострами неведомых мне празднеств, и даже сережки в ушах и носу казались веселее, чем просто кусками белого металла.
Я любовался ей, не в силах ничего сказать. Тоня была прекрасна в своей загадочности и отчужденности. Ее очень хотелось превратить в раскрытую книгу, в одну из тех известных всем историй, которые лежали в коробке.
– Красивая ночь, – сказал я.
– Да, очень даже неплохая, – чуть погодя согласилась Тоня.
– Неплохая? Я думал, ты придумаешь сравнение политературнее.
– Не для такой ночи высокопарные речи толкать, – фыркнула она и сделала затяжку.
– А ты видела лучше?
– Видела. В мертвых полях и далеких деревнях куда красивее, чем в серых от копоти человеческих муравейниках. В пустоши все прекраснее. Везде, где людей мало. В городах звезд не видно, все мертвое и сгнившее под тяжестью человеческих пустых дел, – величественно произнесла моя спутница, а я вновь восхитился ее словам. Такие они были красивые и ладные. Я так говорить не умел.
Тоня курила и смотреть в даль. Поле тихо шумело сухими стебельками ржи, а машины, летевшие на огромных скоростях прямо за нашими спинами, будто бы испарились, забрав с собой отвратительный гул.
Было в той ночи что-то по-настоящему магическое.
– Ты больше любишь ночь или день? – спросил я.
Ветер донес горьковатый запах дыма, будто бы он и был мне ответом.
