Блюз поребриков по венам - страница 37

Василиса Анатольевна Петропавлова стояла, облокотившись плечом о стену, и разговаривала по телефону через гарнитуру:

– Даная Рембрандтовна, вы меня поймите, я приму ваше заявление. Даже завизирую, у кого следует, но это же ничего не решит. У вас есть конструктивные предложения?

– Есть, милочка, есть, голубушка, – очень чётко услышал, как будто не Василиса по телефону болтала, а я. – Перерисовать моё тело! Есть же сейчас талантливые художники! Можно же сделать меня худее!

Я моргнул, вдохнул и медленно, не веря самому себе, перевёл взгляд на картину. Та толстуха, что только что неподвижно лежала на кровати, пришла в движение, уселась, отчего заколыхался весь её лишний вес, и, прикрывшись лишь слегка покрывалом, продолжила:

– Можно же сделать меня более современной, модной, худой и идущей в ногу со временем!

– Сейчас в моде бодипозитив, – возразила Василиса, не обращая на меня и на странности на картине никакого внимания. – Никто не смотрит на ваш лишний вес, и никто не упрекает, поверьте мне.

– Не поверю! – взвизгнула… эээ… картина? Я уставился на неё во все глаза, ущипнул себя за руку, но не проснулся. Поискал глазами тётьДашу, но она как ни в чём не бывало слушала сопливого экскурсовода. – Мужчины любят худышек! – тем временем не унималась женщина с картины.

– Да кто их поймёт, этих мужчин, – печально ответила Василиса.

– Молодой человек! Мужчина! Да, вы! – толстушка с картины посмотрела мне прямо в глаза, а я чуть от инфаркта не помер. Страшнее было только в палате, когда осьминог курил, но там это всё объяснялось побочкой от лекарств. А сейчас-то что?!

Даная Рембрандтовна начала допрос:

– Вот, вы любите каких женщин? Худеньких или в теле?

Василиса, переведя, наконец, на меня взгляд, хмыкнула, но не спешила разубеждать меня в безумии.

– Как этого зовут? – обратилась к ней картина.

– Клим. Клим… Иствуд, – ответила блондинка.

Вот, коза, даже фамилию мою не запомнила!

– Ооо, так вы наш? Заморский? Как приятно встретить истинного ценителя, – затараторила толстушка, переключая на меня внимание. – Так всё же вы каких женщин любите?

– Умных, – брякнул первое, что пришло в голову. А в голове было подозрительно пусто. Мысли в страхе перед дуркой разбежались по закоулкам сознания.

– Ох, на всех умных не хватит! Надо и нам, красивым, как-то личную жизнь устраивать, – сникла толстушка. – Но почему нельзя меня хотя бы одеть?

– Даная Рембрандтовна, мы уже говорили с вами и не раз на эту тему. Руководство отклонило ваше прошение.

– Тогда… тогда я развоплощусь! И картина без меня осыпется прахом и пылью! – решительно заявила тётка, снова укладываясь на лавку. Только выражение лица у неё стало злым и несчастным.

– А что? Может? – спросил я на ухо Василису, проникаясь угрозой шантажистки.

– Может, – она кивнула устало. – Но что я могу сделать?

А я что могу? Могу сдаться в дурдом сам. Вот приду и прямо с порога расскажу им про осьминога, картину и голоса, да… Могу сделать вид, что ничего странного не происходит. Тоже вполне себе вариант. А могу прижать к стенке Василису, мать её, Анатольевну и вытрясти из неё всю информацию: почему у меня глюки, что она мне подсыпала или уколола в ту нашу памятную пятницу? Или духи у неё с какой-то химией, что меня до сих пор штырит?

Ведь началось всё именно с её появления!