Пока меня нес Сотирис, я печально обозревал с высоты черные следы на белом ворсе ковров. Вот в чем была вся причина, теперь я понял. Это были мои собственные следы, но настолько незаметные и незначительные, что, право же, не стоило госпоже Васиотаки так расстраиваться и называть меня пакостью, причем трижды!
Какое разочарование для меня! Я считал, что я чистоплотен и хорошо воспитан. Ведь я слышал много раз, как Сотирис и садовники говорили в Кифисье, какой я, дескать, благовоспитанный, никогда не… Не то, что другие собаки, которые забывают, что они находятся в доме.
И каково мне теперь было слышать такие слова от своей хозяйки…
Бедняга! Я не знал, что значит «домохозяйка с Хиоса». И не представлял, что такое чистота как на Хиосе.
Снаружи, на подсобной лестнице, нам повстречалась миловидная девушка с белым вышитым передником и с расшитом платочком на голове. Увидев нас, она рассмеялась.
И правда, представляю, как нелепо я выглядел, когда Сотирис нес меня за шкирку, а мои четыре грязные и мокрые лапы болтались, как палки.
– Нате вам, пожалуйста! Еще и собаки в гостиной! – хмуро сказал Сотирис. – Только этого нам не хватало. Забери его, Маригó, ради бога, передай Али, пусть он его вымоет и приведет обратно. Хозяин просил.
– А как насчет хозяйки? – спросила Мариго сквозь смех.
– А что она может поделать, если хозяин так решил? Давай-ка мы с тобой вычистим эту собачью грязь. Ты бери собаку, а я пойду в дом почищу ковры!
Мариго забрала меня и повела на кухню.
Я пошел. Но мое достоинство было сильно задето, потому что Сотирис говорил обо мне как о ком-то невоспитанном.
Позор на мое доброе имя, что заслужил я в Кифисье!
Я начал осознавать, что чем старше становишься, учишься чему-то, тем больше понимаешь, что ничего не знаешь в этой жизни.
Теперь я понял, что грязь это плохо. Я раньше и представить себе этого не мог! Там, в Кифисье, на траве, среди зелени и роз, под соснами, где я любил шнырять, всегда была грязь, когда шел дождь, или когда поливал садовник. Но я никогда не видел, чтобы кто-то смывал ее с земли, чтобы кто-то приносил швабру и тер по траве, чтобы ее помыть. Она и так была чистой, и зеленой, и красивой, и гораздо прохладней ковров моей хозяйки, со всей их грязью, да простит меня госпожа Васиотаки. Так что же я плохого сделал? За что меня выгнали вон? И почему меня трижды назвали пакостью?..
С этими грустными мыслями брел я за Мариго, а она тащила меня за ошейник.
И мы зашли на кухню.
Кухня, большая, просторная, вымощенная плиткой и наполненная светом, сияла чистотой. Бесчисленные ряды медных сверкающих кастрюль красовались рядами на полках, одна блестящей другой, от большой до самой маленькой – как солдаты на параде.
Повар, повариха-помощница, официант, горничные, арабы и христиане, жили все вместе как братья, работали, беседовали, иногда ссорились; все в чистом, подтянутые, с живыми веселыми лицами, так что отрадно было на них посмотреть.
Рядом с мраморным столом сидел араб средних лет, высокий, тощий, одетый в длинную черную галабею, блестящую, словно шелк. С облегчением я заметил, что на нем были носки и красные туфли, которые по-арабски называются «бабуши».
У него был только один глаз. Мне стало его жаль. С самого начала у меня замирало сердце, когда я видел арабов-феллахов, как здесь называют местных, с одним глазом. Но вскоре привык. В Египте было столько одноглазых, что это уже воспринималось естественным.*
