Читать онлайн Пенелопа Дельта - Буян

Переводчик Александр Муцко

© Пенелопа Дельта, 2025

© Александр Муцко, перевод, 2025

ISBN 978-5-0065-4098-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предварительное замечание!

Книга переведена без купюр и сокращений, «как есть».

В тексте содержатся сцены жестокого обращения с животными, сцены насилия над людьми, жестокие подробности военных действий, ксенофобские и шовинистические высказывания, они используются в книге с патриотически-воспитательными целями. Нужно учитывать реалии 1935 года.

Книга не направлена на разжигание национальной или религиозной розни.

Смотрел я на этих ребят и раздумывал. Вот Лукас – молча пишет что-то, нахмурив брови: он еще злится, а в это время Враси́д, с руками в карманах ходит туда-сюда, садится, встает, насвистывает, напевает, суетится, всем видом своим показывая, что отлично развлекается. Но им обоим на самом деле было ужасно тягостно.

Я сонно следил за ним взглядом, закрывая то один глаз, то другой, и размышлял.

Почему мне так не нравится этот Врасид? Что меня в нем отталкивало? Губастость? Ленивая походка? Или, может быть, привычка никогда не смотреть в лицо собеседнику? Или это из-за его выпендрежных галстуков? Или из-за напомаженных, липнущих ко лбу волос? Или попросту потому, что он был противоположностью своего двоюродного брата Лукаса?

А контраст между ними был огромный. Лукас – стройный, худощавый, всегда немного задумчивый, с голубыми широко распахнутыми глазами – они смотрели на вас словно из глубины души, его вьющиеся коротко стриженные волосы, зачесанные назад, открывали лоб. Врасид – на год старше, толстый, рыхлый, вялый, трепливый, как баба.

Но какое мне дело до всего этого и что меня беспокоило? Почему мне было так неприятно его присутствие, однако ж и глаза я не мог от него оторвать? Прошел час, а Лукас все писал. Наконец Врасид порядочно замаялся, подошел к нему и выпалил прямо в ухо:

– Давай уже, домучивай свое задание и пойдем в сад.

– Иди один, – ответил ему Лукас, – Я с тобой не играю.

– Да что ты говоришь? – сказал насмешливо Врасид.

Лукас откинулся назад.

«Сейчас подерутся» – подумал я про себя и немного порадовался, потому что знал, что, Лукас хотя и на год младше, но сможет ему врезать.

Но тот совладал с собой и снова сел за свою тетрадь.

– Я не играю с теми, кто ругается нехорошими словами, – сказал он.

Врасид засмеялся.

– Какое тебе дело, что я говорю про Васи́лиса?

– Я дружу с Василисом и не выношу, когда ты обзываешь его животным.

Слова Лукаса больно задели меня, словно меня ударили.

– Но я же не в лицо ему это сказал, – оправдался Врасид.

– Тем хуже. Боишься сказать ему это в лицо и говоришь за спиной.

– Пффф, – сделал Врасид, – подумаешь, какой-то дурацкий слуга…

На этот раз Лукас не сдержался и бросился на него. Но тот, зная про силу кулаков Лукаса, не стал дожидаться. Одним прыжком он оказался в дверях, неуклюже спустился и убежал, позабыв свою шляпу.

В другой раз я бы схватил эту шляпу зубами и изорвал бы ее на клочки. Но весь этот разговор меня так огорчил, что я даже не двинулся с места.

Пока Лукас писал, я лежал, положив голову на лапы, и предавался размышлениям.

Хотя я и любил Лукаса и терпеть не мог Врасида, но в этот раз я не мог быть на стороне своего любимчика. Послушайте-ка историю этой ссоры.

Врасид хотел срезать большую гроздь неспелых бананов, что свисали с бананового дерева. Ему помешал садовник Василис. Он сказал, что плоды еще очень зеленые, что нужно сначала, чтобы пожелтели бананы верхнего ряда, тогда только можно срезать гроздь и положить на циновку, чтобы дозрели все. А Врасиду хоть кол на голове теши. Он все упрямился и злился. И как только Василис отвернулся, он сказал ему в спину: «ну ты животное». Тут Лукас разозлился, и между двоюродными братьями возникла ссора.

Но несмотря на всю мою неприязнь к Врасиду, я решил, что в этот раз неправ был Лукас.

Так впервые меня ранила людская предвзятость.

С тех пор мне довелось слышать немало обидного. Но этот первый случай действительно причинил мне боль, сильно задел меня за живое.

Люди привыкли называть других людей «животными», «зверьми», «четвероногими», чтобы высказать им с презрением, что те якобы не думают, не выражают чувств, не рассуждают, не переживают. Я слышал это и продолжаю слышать. Но так и не могу к этому привыкнуть.

Но разве это позорно, когда тебя называют животным? Разве это оскорбление быть четвероногим? Или разве число ног имеет значение? Мы – мы разве не чувствуем? Не соображаем? Не любим? Разве нам не бывает больно? Даже больнее, чем людям…

Эти мысли мучали меня в тот день, и я решил рассказать вам несколько историй из своей жизни, чтобы вы увидели, насколько вы, люди, бываете несправедливы, а также чтобы вы убедились, что вы нижестоящие существа по сравнению с нами, потому что у вас нет способности понять нас, а мы можем сразу раскусить вас по одному только взгляду, по одному движению, по тону вашего голоса, не важно, на каком языке вы говорите.

Мое первое яркое воспоминание – это первое мое путешествие. Лето я провел в Кифисье, в предместье города под названием Афины, а потом поехал в первый раз в Александрию, в Египет, где жил мой хозяин.

Про Египет я вообще и понятия не имел. До этой поездки я помнил только огромный сад в Кифисье, где было много деревьев и цветов – повсюду цвели цветы, цветы и снова цветы. Я был тогда маленьким, кто подарил меня моему хозяину – не знал. И как понимаете, для нас, как и для вас, впечатления этого возраста проходят без следа.

Впервые я оказался на большом корабле. От моря шел сильный запах, задувал ветер, а в трюме была пропасть мышей. Какая же радость для собачки протискиваться между сундуков и коробок и одним рывком душить мышей, огромных, как кролики.

Вся семья путешествовала вместе. Но особенно теплую дружбу я водил с Лукасом и близнецами, Аней и Лизой, тремя младшими детьми моего хозяина. Они часто приходили и играли со мной на окраине кифисийского сада, где жил слуга Соти́рис. Там же стояла и моя конура.

Я не очень хорошо знал своего хозяина. Он приехал из поездки накануне нашего отъезда из Кифисьи со старшим сыном, Ми́цосом. Что же касается двух дам, госпожи Васиота́ки и Евы, ее старшей дочери – той было уже пятнадцать, и она больше не снисходила до игр, – я едва их знал. Редки были их визиты в мой уголок сада, как и ласки их.

На корабле было очень оживленно. Пассажиров было полно, и со многими я подружился.

Только с одной девочкой, миловидной голубоглазой англичаночкой я был в раздоре с первого дня.

Но возможно я сам был в этом виноват?

Она сидела в парусиновом кресле рядом с Мицосом и беседовала с ним. В руке, что свешивалась с подлокотника, она держала лоскут белой ткани и во время разговора с Мицосом медленно водила им туда-сюда так, что это возбуждало мой охотничий инстинкт.

Я навострил уши. Лоскутная тряпочка продолжала двигаться вперед-назад, словно говорила мне:

– А вот и не поймаешь, а вот и не поймаешь, а вот и не…

– Ах так, да? – вырвалось у меня.

Одним прыжком я подскочил к англичаночке, выхватил у нее эту тряпку из рук, тряханул пару раз, чтобы та испустила весь свой тряпичный дух, зажал тряпку в лапах, два раза куснул и порвал на три части.

Откуда мне было знать, что поднимется такое возмущение из-за какой-то тряпочки, которую я прикончил!

Девочка так разоралась, как будто я ее оскорбил, она завопила, что я разорвал ее кружевной платок. Мицос, Лукас, господин Васиота́кис, близнецы, все они повскакали с мест и закричали:

– Буян! Буян!

Я не знал, кого первым слушать и к кому первому бежать. Госпожа Васиотаки твердила, что собаки не годятся в спутники. Одна Ева оставалась в своем шезлонге и хохотала от души.

Я остановился поразмыслить, как бы всех уважить, как пойти ко всем сразу, и тут меня схватил Мицос и надавал тумаков.

Больно не было. Пара шлепков по спине – не стоит и речи. Но достоинство мое было крепко задето, ведь я не очень хорошо еще был знаком с Мицосом, чтобы терпеть от него такие вольности в обращении со мной.

Я тоже разозлился. На всех. Не захотел пойти к голубоглазой англичаночке, хотя она и раскаялась теперь и звала меня к себе. Не нравятся мне люди, которые лезут ко мне без спроса, и я хотел ей показать это.

С поджатым хвостом я ушел от них и спустился в трюм, где набросился на мышей. Всех, кто попадался, всех передушил. Так я отомстил этой глупой девчонке, которая нашла повод для ненужной суеты.

Этой ночью мы остановились в каком-то порту. В суматохе подплывали лодки, раздавались крики, люди кто поднимался, кто сходил на берег, но моих хозяев видно не было. Один Мицос поднялся на палубу и завел разговор с лодочником, дедом Ла́мбросом. Он расспрашивал, нет ли новостей от некоего капитана Манолиса и от двоюродного брата Перикла, что проживал вместе с капитаном Манолисом.

Все хорошо у них в Ираклионе, отвечал дед Ламброс, у бабушки тоже хорошо, она посылает ему приветы – они ведь очень старенькие уже, а Перикл еще мал, потому и не смогли ночью приехать повидаться с моими хозяевами.

Разговор был неинтересный, я никого не знал из тех, кого упоминали, так что я просто глазел по сторонам и слушал разные речи вокруг себя.

Порт назывался Суда, а место – Крит. Это была родина моего хозяина. Крит это остров, то есть большой кусок суши, окруженный водой. Я, правда, не обегал его кругом, так что поручиться вам не могу. Предпочитаю говорить о том, что видел сам.

Мы отплыли еще до рассвета, а на следующее утро, на заре, увидели желтую полоску суши, по ней были разбросаны кучами огромные камни. Когда мы приблизились, я различил, что эта полоска – земля, а камни – дома и ветряные мельницы. Потом я увидел мачты и множество лодок, потом черные горы угля, белые горы мешков, желтые горы досок, все это громоздилось вдоль берега. Затем я различил людей, сновавших туда-сюда.

Но не увидел ни одного дерева.

Это была Александрия. Мы приплыли.

Однако не судьба мне было спокойно закончить мое путешествие.

Корабль причалил к пристани. К великому своему изумлению я увидел, как волна белесых одежд и черных голов ринулась по деревянному трапу и наводнила корабль.

Мне не доводилось еще видеть и слышать чернокожих людей. Впервые я увидел их в такой массе, они поднимались крича и переругиваясь.

На них были странные длинные рубахи, грязные и залатанные – у кого белые, у кого выцветшие синие или черные, назывались эти рубахи «галабеи». Чтобы рубахи не мешали им поспешно карабкаться, эти люди зажимали их зубами, приоткрывая широкие штаны-шаровары и длинные черные голые икры.

Знали бы вы, как, еще будучи щенком, я безгранично и неодолимо ненавидел голые икры. В первый раз я видел их столько, да еще и все черные. Мной овладела непередаваемая злость, и я начал нервно прыгать и гавкать.

В эту минуту один одноглазый, голоногий, подбежал к нам, отталкивая и убирая с дороги остальных. Он схватил чемодан Евы, саквояж господина Васиотакиса и наклонился подхватить еще другие свертки.

Чаша терпения переполнилась, это уже выходило за все границы!

С лаем я бросился на голые ноги мавра, тот издал крик и вскочил на скамейку. Я за ним. Хватаю его галабею, тяну, рычу. Что было потом – помню плохо. Послышался страшный грохот, я перекувыркнулся в воздухе и оказался на полу, среди чемоданов, в неразберихе рук и ног, которые сталкивались и боролись друг с другом. У меня начала кружиться голова, но галабею я из зубов не выпустил.