Буян - страница 2

Вокруг меня оглушительно гремели голоса. Кто-то тянул меня, кто-то шлепал…

Внезапно мавр вырвался, оставив кусок ткани в моих зубах и помчался вниз по лестнице. Я бросился за ним. Я ловил его за голые ноги.

– Надевай обувь! Надевай обувь! – лаял я вне себя от ярости, снова хватая его за одежду.

В миг его галабея превратилась в лохмотья, как когда-то кружевной платок голубоглазки, а я уже подбирался к его широким штанам-шароварам.

А тот, с ужасом в единственном глазу, с поднятыми руками кричал на меня: «Африт! Африт!», что значит «Дьявол! Дьявол!» И он боялся меня схватить, этот здоровенный мужик, меня, такого, в общем, мелкого пса.

Шаровары его пострадали бы не меньше, чем галабея, если бы не подоспел Мицос. Он резко схватил меня за нос и заставил раскрыть пасть. Так он спас одноглазого мавра, и тот убежал.

Мицос схватил меня за ошейник и потащил назад. Он хлопнул меня пару раз по спине и привязал на поводок.

Его мать недовольно покачала головой.

– Ну что это за собака! Пожалуй, он дикий! Осторожно, Христо, а то и на тебя бросится, – сказала она какому-то юноше, что стоял, улыбаясь, рядом с ней.

– Да нет, не бойся, – отвечал юноша, – он меня знает, мы старые друзья. Правда, Скамб?

Я поднял на него глаза, но не понял. С кем он говорит? Смотрит на меня, однако я его совсем не узнаю.

– Он породистый пес, ты правильно его выбрал, Христо, – сказал Мицос. – Он принял носильщика за вора и бросился на него. Ты бы лучше порадовалась, мама, и успокоилась, ведь теперь у нас в доме будет хороший сторож.

Слова Мицоса настолько польстили мне, что я уже никого больше не слышал и даже не пошел за хозяином – он спустился на пристань с хозяйкой, Евой и незнакомцем Христо.

Все вместе они сели в красивый экипаж с кучером, одетым в белое и двумя здоровенными лошадьми, и уехали.

Я и представить себе не мог, что я породистый. Но так сказал Мицос, а он врать не будет, у него же усы, и вообще он красавчик.

Я позволил ему спустить и меня, раздутого от гордости, на пристань, посадить в другой экипаж с младшими братьями и сестрами и отвезти, куда те пожелают. Мицос держал меня на руках – что еще нужно для счастья?

Это был мой первый контакт с обществом. Тогда я не знал еще всей суеты и тщеты этого мира.

Перед нами проносились одна за другой арабские улицы, узкие, извилистые, забитые грязью и людьми. Проезжая мимо, я замечал и какие-то переулки, еще более узкие и кривые, с низкими, черными от грязи засаленными дверьми, где на земле сидели арабы, играли арапчата, разгуливали куры; надутые голуби толклись невдалеке от голодных кошек, а те смотрели на них жадными глазами. Страстно хотелось оборвать поводок, выпрыгнуть из кареты, схватить за шкирку какую-нибудь кошку и трясти ее, пока та не испустит дух.

Вы ведь знаете, что мы, собаки, ненавидим кошек, как греки ненавидят болгар. По крайней мере так говорил Мицос, а он-то разбирается в этом деле. Если спросить грека, за что он ненавидит болгар, он ответит вам, что те его «извечные враги». Не совсем понимаю, что это значит, но представляю, что у болгар есть какой-то душок, который бесит греков, как кошки бесят нас.

Так размышлял я, когда увидел перед собой сад Васи́лиса.

Но расскажу вам обо всем по порядку.

Итак, мы проезжали по улицам и переулкам с ветхими домишками и арабскими лавками – «бараками», где пол был ниже мостовой, где сидели, скрестив ноги люди в тюрбанах и фесках, в полосатых галабеях, желтых, пепельных или баклажановых, и продавали ткани, тапки, ковры или золотые украшения. На улочках торговцы толкали перед собой тележки, нагруженные халвой, красными и белыми сладостями – они были черны от мух. Другие, сидя на земле на корточках, жарили в масле какие-то желтые котлетки – от них разносился подгорелый запах по всей округе. Поодаль, девчушка в красной галабее, с платком, замотанным вокруг головы (когда-то белым) перекладывала из корзинки на землю и с земли в корзинку какие-то полые неказистые лепешки, которые арабы едят вместо булок. Порой на обочине какая-нибудь арабка, сидя на земле, продавала нараспев финики или виноград на лотках, гудящих от мух. Среди уличной грязи играли и галдели арапчата. Завидев экипаж, они бросались вперед, зажав зубами свои разноцветные галабеи, и, мелькая черными телами, плясали и прыгали перед лошадьми: мы чудом никого не раздавили.