Зайдя к себе, я аккуратно разделся, чтобы не разбудить соседа, и двинул в ванную. Спокойненько повесил полотенце, разложил гель, шампунь, бритву, расслабился, настроился хорошенько помыться, но тут меня угораздило посмотреть в зеркало…
Господи, что это за лицо?! Что это, мать вашу, за лицо?! Я, конечно, и раньше не был красавцем, но теперь на меня глядел пятнадцатилетний японец!
Да, черт возьми, пятнадцатилетний японец! Самый что ни на есть настоящий, мать его, азиат! С гладкими верхними веками, узким разрезом глаз, дурацкими тараканьими усиками и похожими на обгоревшую солому волосами! Еще, блин, не самый симпатичный!
Я тут же начал мыть свои глаза, щеки, рот, точнее не свои, а какие-то японские (да простят меня люди и пусть не подумают, что я расист!), но никаких результатов, естественно, это не дало. Глаза ведь не смоешь! Тогда я побежал в комнату за мобильником, набрал по очереди Мику, Ила и Крота, и (да, да, да, совпадение!) никто мне не ответил.
– Господи! – взвыл я. – Господи, что мне делать!
Упав на колени, я от безысходности начал шарить по полу (наверное, искал свое настоящее лицо), не забывая при этом нашептывать: «Господи, господи…» – и неожиданно наткнулся на белый бумажный прямоугольничек. Трясущимися пальцами (они, кстати, были определенно мои) я поднял бумажку, включил фонарик на телефоне и прочитал: «КЭНГО ТАВАНА, БАР «ЧЕТВЕРТЫЙ РИМ». От написанного в моей груди вздулся и лопнул пузырек кипящей лавы. Кое-как я переполз на спину и стал ловить губами воздух. Горячая жижа растеклась по телу, заполнив и сердце, и легкие, и желудок. Я почувствовал, что комната медленно уплывает, растворяется. Сейчас, – понял я, – сейчас появится другой мир, мир Бриоса Ненцена…
И он появился.
Декорации сменили. Старую дырявую ширму, изъеденную молью и временем, унесли на свалку. Пыль со сцены смели, но часть ее поднялась в воздух и вскоре осела на зал.
Театр гудел.
Люди толпились у входа, пытались протиснуться без билета или втридорога забрать его у перекупщиков, а те, кто имел счастье занять заветные места, неважно – на галерке или в портере, – лишний раз боялись пошевелиться: а вдруг что? Такой постановки не видели давно. Новая труппа, во главе с харизматичным алкоголиком, производила фурор на каждом выступлении. Лучшие сцены лучших городов для пивной отрыжки и пьяных выходок. Вы такое припоминаете?
Не припоминал и аспирант Николай Чагин. Каким-то чудом он оказался здесь, среди бизнесменов и бизнесвуменов, чиновников и мелких политиков, папенькиных дочек и маменькиных сынков. Удача, не иначе.
Но, несмотря на завидное положение, волновался он ужасно. Его ладони, не успев прокатиться по брючинам, вновь покрывались по̀том. На спине уже давно образовалось озеро, не дававшее из стеснения отлепиться от спинки кресла. Боязнь общества, боязнь себя в этом обществе. Люди вокруг казались демонами, готовыми в любую секунду сожрать его, точно креветку на званом ужине, а потом промычать от показного удовольствия. Главная из них как раз и сидела справа. Уже старенькая и порядком подуставшая от жизни, она вела себя с таким достоинством (спинка, подбородочек, губки), что если бы выкрикнула: «Воды!», – то Чагин первым бы кинулся преподнести ей стакан. Слева же, напротив, таилась тихая семейка из двух полулюдей, способных в порыве беспричинной отваги перейти с тихого шепота на шепот обычный и очень собой возгордиться. Ну а сзади… а сзади Чагин и не смотрел. Ему хватало и этих двух эпицентров комплекса и снобизма. К тому же третий звонок только что прозвенел. Скоро начнут.
