Читать онлайн Яков Гордин - Царь и Бог. Петр Великий и его утопия

Он Бог, он Бог твой был, Россия.

М. В. Ломоносов

– Он придет, и имя ему человекобог.

– Богочеловек?

– Человекобог, в этом разница.

Ф. М. Достоевский. Бесы

Non-Fiction. Большие книги

© Я. А. Гордин, 2025

© Оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2025 Издательство Азбука^>®

«…Всемирная история, история того, что человек совершил в этом мире, по моему разумению в сущности история великих людей, потрудившихся здесь на земле», – писал Томас Карлейль[1]. Мысль Карлейля не безусловна. Скажем, Лев Николаевич Толстой придерживался противоположной точки зрения, и его взгляд ближе автору этой книги. Но нам никуда не деться от того, что именно «герои», «великие люди» дают исследователям человеческой истории яркий и смыслосодержащий материал, который позволяет в известной мере осознавать суть тех или иных явлений мирового процесса.

Не много найдется в мировой истории персонажей, которые в такой степени заслужили титул Великого, как царь Петр I, и заставили массу мыслящих людей размышлять об уроках произведенных им потрясений.

Философ, политик, боевой офицер Первой мировой войны, обладавший, соответственно, глубоким многообразным опытом, Федор Августович Степун, один из блестящей плеяды русских мыслителей XX века, закончил свою мемуарную сагу «Бывшее и несбывшееся» горьким признанием: «Хотя мы только то и делали, что трудились над изучением России, над разгадкой большевистской революции, мы этой загадки все еще не разгадали»[2].

Он писал это в эмиграции, в 1948 году.

Признание Степуна, на мой взгляд, могут повторить честные исследователи, годы труда положившие на изучение революции Петра и личности великого революционера.

В грандиозной эпопее Петра Великого все поражает своим трагическим размахом – от военных планов до семейной драмы (финал его отношений с Екатериной и казнь ее любовника), от геополитических мечтаний до страстного увлечения «уродами», собираемыми в Кунсткамере, от свирепой ломки старомосковского быта и его нравственных представлений до лихорадочного возведения новых учреждений, от трогательной нежности к младенцу Петру Петровичу, последней надежде на достойное продолжение династии, до безграничной жестокости и непреклонной ненависти к старшему сыну.

Все в бытии Петра Алексеевича принимало гомерические формы, включая и пьянство при его дворе.

И потому неизбежно вспоминается суровая формула, предложенная Пушкиным для восприятия гибели декабризма: «Не будем ни суеверны, ни односторонни 〈…〉 но взглянем на трагедию взглядом Шекспира»[3].

Пушкин предлагал соотнести масштаб события с масштабом восприятия, то есть с выбором критерия для оценки явления. Обладая мощным инстинктом историка, он сознавал, что проблема выбора масштаба восприятия – одна из ключевых во взаимоотношениях с событиями и персонажами.

В сентябре 1833 года, по пути в пугачевские места, за месяц до того, как он начал писать «Медного всадника», Пушкин сказал Далю о своих занятиях историей Петра: «Я еще не мог доселе постичь и обнять вдруг умом этого исполина: он слишком огромен для нас близоруких, и мы стоим еще к нему близко, – надо отодвинуться на два века, но постигаю его чувством»[4].

Удивительным образом через сорок лет, в письме к Николаю Николаевичу Страхову от 12 декабря 1872 года, Лев Николаевич Толстой другими словами повторил ту же мысль: «Обложился книгами о Петре и его времени, читаю, отмечаю, порываюсь писать и не могу… На что ни взглянешь, все задача, загадка, разгадка которой только возможна поэзией. Весь узел русской жизни сидит тут»[5].

В «Медном всаднике» Пушкин предложил поэтическую разгадку, но как историк пришел, скорее всего, к горькому осознанию неразрешимости задачи в близком будущем.

Толстой, будучи не робкого десятка, но осознавая масштаб задачи, подбирал временные варианты, вплоть до ухода в глубину столетий, тасуя персонажей – от самого Петра (юного и зрелого) и людей вокруг него до крестьянских семейств, живших в петровские времена на землях Ясной Поляны, – исписал сотни страниц и отступился.

Но оставил нам железную формулу: «Весь узел русской жизни сидит тут».

Когда мы обращаемся к истории великих людей, вне зависимости от наших концептуальных установок, то неизбежно встает проблема – как определить понятие «величие».

Предлагаемый ответ – масштаб замысла, решительность в его реализации и безусловная связь с конечным результатом.

Пушкин думал об этом и сказал с присущей ему точностью: «Высшая смелость – смелость воображения, создания, где план обширный объемлется творческой мыслию…» И конкретизировал: «Единый план „Ада“ есть уже плод великого гения».

Речь здесь не только о литературе. При подобном подходе надо признать, что Петр был безусловно гениален. Великий мечтатель (первый «кремлевский мечтатель»), он был и великим организатором, сумевшим поставить на службу своему замыслу все ресурсы того пространства, той человеческой общности, которые он контролировал.

И тут встает и еще одна, быть может, главная проблема – проблема смысла и цены великих свершений.

Горькое несоответствие благих намерений и способов исполнения было столь очевидно в революции Петра, что бросалось в глаза даже сторонним наблюдателям.

Астольф де Кюстин, знакомившийся достаточно поверхностно с русской историей перед своим путешествием в Россию и наблюдавший достаточно бегло плоды петровских деяний во время пребывания в северной империи, тем не менее многое понял: «…Сей государь, причинивший своей поспешностью столько зла, избавился в один день от вековых оков. Сей тиран, насаждавший добро и возжелавший обновить свой народ, не ставил ни во что ни природу, ни историю, ни прошлое людей, ни их характеры и их жизнь. Подобные жертвы позволяют без труда достичь великих результатов. Петр достиг их, но крайне дорогой ценой, а дела столь великие редко бывают добрыми»[6].

Здесь достаточно ясно сформулирован фундаментальный парадокс: истинное величие, при достижении которого игнорируются природа, история, человеческая натура, то есть объективная реальность, содержит в себе немало зла. Безжалостным способом и огромной ценой достигнут великий результат. Величие результата и героя – несомненно.

Но что дальше? Дальше необходима трезвая оценка достигнутого. Извлечение уроков.

Мудрый и многознающий Михаил Александрович Фонвизин, размышляя в Сибири о результатах петровских деяний и отдавая должное его внешнеполитическим успехам, горько вопросил: «Но стал ли русский народ оттого счастливее?»

На мой взгляд, в ответе на этот наивный вопрос – главная задача интеллектуальной историографии, неизбежно переходящей в историософию.

Характеризуя исследование Павла Николаевича Милюкова «Государственное хозяйство в первой четверти XVIII столетия и реформа Петра Великого», Евгений Викторович Анисимов заметил: «Не соглашаясь со многими выводами Милюкова 〈…〉 мы не можем не отметить, что в книге Милюкова впервые в литературе была четко поставлена одна из центральных проблем историографии петровских преобразований – проблема „цены реформы“»[7]. В работах самого Анисимова эта проблема возникает постоянно.

Соотношение величия замысла – построение Великой Утопии, «регулярного» государства, работающего как отлаженный часовой механизм, расширение пределов идеального государства – и цены, которую страна платила за эту величественную попытку как в период преобразований, так и в последующие столетия, должно определять и стилистику восприятия событий, не описания, а именно восприятия.

Один советский историк, автор вполне традиционной монографии, неожиданно обмолвился фразой, полной смысла: «Жестокая, драматическая, грандиозная эпоха Петра Великого требует суровых рембрандтовских красок»[8].

Суровый колорит рембрандтовских полотен выявлял, помимо драматизма их смыслового ряда, и трезвую суровость зрения художника.

Когда Феофан Прокопович, один из центральных персонажей этой книги, создавал концепцию абсолютной, бесконтрольной и безответственной власти Петра и опирался на библейские прецеденты, это был не только сильный демагогический прием, но искреннее ощущение масштабов происходящего в России. Библейских масштабов.

Уже цитированный нами Федор Августович Степун, человек верующий, наблюдая тектонические катаклизмы 1917–1918 годов, осознал, что на его глазах происходят события библейского масштаба, сравнимые с Сотворением мира, как оно описано в Книге Бытия, – неистовая попытка создания новой реальности.

Петр, демиург, тоже созидал некий небывалый прекрасный мир, и это уподобление вполне подходит и к его революции.

Автор важного для нашей проблематики исследования «От Петра до Павла. Реформы в России XVIII века: Опыт целостного анализа» Александр Борисович Каменский, характеризуя государственных деятелей, пришедших к власти после смерти Петра, пишет: «Это были опытные, хорошо информированные администраторы, прошедшие школу Петра. Но в отличие от своего учителя, который при всем своем жестком рационализме был еще отчасти и романтиком, имевшим определенные идеалы и мечтавшим об их достижении хотя бы в отдаленном будущем, верховники проявили себя откровенными прагматиками»[9].

Высокопрофессиональному историку Каменскому свойственны осторожность и «взвешенность» формулировок. Но дело в том, что «романтик» Петр не намерен был откладывать реализацию своих «определенных идеалов» в отдаленное будущее. Героика и трагедийность его революции в том-то и состояла, что он пытался осуществить свои замыслы, свои идеалы – немедленно, подчиняя реальность своему «романтическому» напору.

Необычайная парадоксальность сознания Петра заключалась в сочетании «жесткого рационализма» и безудержного утопизма. Это была вулканическая смесь, порождающая катастрофический эффект.

Эту парадоксальность очень точно, по своему обыкновению, определил Пушкин в знаменитой максиме: «Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плод ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом. Первые были для вечности, или по крайней мере для будущего, – вторые вырвались у нетерпеливого самовластного помещика»[10].

Беда была в том, что идеальное «регулярное» государство, основанное на мудрых принципах – «идеалах», – было в далеком будущем, вечности. А сиюминутные преобразования производились кнутом, плахой и дыбой.

Сознание православных людей того времени, а тем паче ориентированных на Ветхий Завет раскольников, должно было уподоблять происходящее великому бедствию, предсказанному в Библии.

Антихрист, с которым в народе ассоциировался Петр, – библейский персонаж, перешедший в новозаветную мифологию и особенно ярко представленный в Апокалипсисе как гонитель и истребитель всех, кто мешает ему выполнять свою страшную миссию.

Московские книжники предполагали, что Петр – это тот самый восьмой царь из Откровения Иоанна Богослова. Если отсчитывать от Ивана IV, не считая Лжедмитрия, то все получается арифметически точно. И по катастрофическим последствиям царствования – тоже.

У Иоанна в главе 17 сказано: «И семь царей, из которых пять пали, один есть, а другой еще не пришел, и когда придет, не долго ему быть. И зверь, который был и которого нет, есть восьмой и из числа семи, и пойдет в погибель». Туманный смысл пророчества не делал его менее грозным. – И царство будет отдано «зверю», восьмому царю, «доколе не исполнятся слова Божии».