Чеченцы
выслушали, посоветовались несколько минут, потом вышел полуобнаженный, почерневший
от дыма чеченец. «Пощады не хотим, - сказал он, - одной милости просим у
русских, пусть дадут знать нашим семействам, что мы умерли, как жили, не
покоряясь чужой власти».
Тогда было
приказано зажигать дома со всех концов.
Солнце зашло,
и только пламя пожара освещало поле боя.
Чеченцы
запели предсмертную песнь, сперва громко, потом все тише и тише, один за другим
умирая от огня и дыма.
- В моем сне
была не сакля, а башня, - сказал Саша, - и защитников было трое, и конфликт был
в другом, и не Чечня, а Азербайджан, по-моему, но все остальное один к одному.
Я помню даже предсмертную песню.
«Таких
совпадений не бывает», - подумал Саша. Один из любимых фильмов детства,
пересмотренный десять раз: «Не бойся: я с тобой». Главные герои: певец Теймур,
его девушка и цирковой наездник Рустам прячутся на вершине башни, а разбойник
Джафар приказывает своим бандитам сложить хворост у основания и поджечь. Да!
Да! Русская армия в роли разбойника Джафара!
Автор
сценария наверняка знал историю осады Герменчука. Предсмертную песню еще можно
счесть распространенной кавказской традицией, но не поджог и смерть в дыму.
- Ты помнишь
слова предсмертной песни из твоего сна? – спросил Никса.
- Частично, -
кивнул Саша. - И процитировал:
«Как
жили мы борясь
И смерти не боясь,
Так и отныне жить Тебе и мне!
В небесной вышине
И в горной тишине,
В морской волне И в яростном огне!»
- Жаль, что не полностью, - сказал Никса.
- Совсем не похоже на чеченские протяжные песни, - заметил
Рихтер.
- Она так и начиналась протяжно и, видимо, на
азербайджанском, но потом – вот это. Они все сгорели, да?
- Не все, - сказал Оттон Борисович. - Гибнуть в огне
мучительно и не каждый в силах перенести эту пытку. Поэтому иногда растворялись
ворота догоравшего дома. На пороге появлялся человек, начинал стрелять и
бросался прямо на цепи застрельщиков, сверкая лезвием шашки. Казак подпускал
чеченца на десять шагов, наводил ружье и всаживал пулю прямо в обнаженную
грудь. И так повторялось несколько раз, пока очередного бешеного горца не
расстреливали или не закалывали штыком.
Наконец,
горящие сакли стали разваливаться, осыпая искрами истоптанные сады. Ни один
чеченец не дался живьем: семьдесят два человека кончили жизнь в огне.
- За что я вас люблю, Оттон Борисович, так это за то, что не
врете, - заметил Саша. – И за то, что умеете уважать врагов. Только я не могу
быть с теми, кто сжигает живьем, пытаясь подчинить своей воле. Не хватает
патриотизма! Я с теми, кого сжигают.
- Я никогда войны не любил, - заметил Рихтер, - и считаю ее
глубоким злом, но это зло неотвратимо, пока человечество не избавится от гнета
невежества, враждебного правде и справедливости.
- И от чего же просвещенные русские освободили диких
чеченцев? – поинтересовался Саша. – От садов, которые вырубили, от стад,
которые угнали, от домов, которые сожгли? Где-то я читал про «мусульманский
рай», который русские вытоптали на Кавказе.
- Чеченцев надо было переселить на равнину, где они на виду, -
возразил Рихтер, - а на их место водворить казаков, верных русской власти. На
Кавказе иначе нельзя, Александр Александрович. Там милосердие воспринимают, как
слабость. Дай им волю – и все вернется назад: грабежи, разбои и захваты
заложников. Они испокон веку этим живут. И ничего другого не умеют.
