– Садитесь, – Варвара опустилась на влажную траву. Олег сел рядом. – Будем ждать, пока встанет солнце.
Они слушали птичьи перезвоны, следили, как до самого краешка наполняется красками утро, тронь – перельется.
– Почему вы решили заняться искусством? – спросила Варвара.
Даже спустя столько лет, Олег не привык еще, что не нужно было скрывать и обманывать, можно было рассказать, как мама, наплевав на все запреты, учила сына красоте.
– У нас было несколько репродукций дома. Старых, затертых.
Айвазовский со шквалом беснующейся пучины: оттенки – Олег знал – были не те, но даже выцветшая, блеклая вода поражала своим сходством с настоящим морем, которое он видел всего однажды и, увидев, едва не разочаровался, настолько лучше, настолько более настоящим казался крошечный картонный прямоугольник. Сказочный Васнецов – «Иван-царевич на Сером Волке». Если Айвазовский похож был на фотографии из учебников по географии или хотя бы на быль, то волчьи всадники не были похожи ни на что. От осторожных олеговых пальцев открытка потрепалась по уголкам, замаслилась. Но сказочная притягательность ее не пропала, напротив, чем чаще брал он ее в руки, чем больше деталей подмечал – незабудки, голубеющие сквозь тьму, узор на рукавицах, отблески в черной, как сам лес, воде, – тем более живой казалась сказка. Поверить, что на самом деле она была огромной, он решительно не мог, и, когда уже взрослым, на четвертом курсе увидел ее в запасниках, хотел то ли заплакать, то ли заскакать на месте от неудержимого восторга.
– Поэтому я и выбрал живопись. Хотя и книги люблю, и музыку. Ты слышала когда-нибудь оркестровые записи?
Варвара покачала головой, и нескромный золотой луч запутался в ее волосах. Олег рассказал, как первый раз услышал Чайковского, коду из балета «Щелкунчик», услышал на лекции, с плохой совсем записи, и все равно на секунду словно вышел из своего тела, приподнялся над ним, завис на несколько мучительно прекрасных мгновений и соприкоснулся с абсолютным выражением чужой души, чужой боли и чужого понимания красоты. А потом опустился обратно в тело, ставшее ему неожиданно слишком тесным. Но литературой и музыкой он восхищался со стороны, как чужак, заглянувший в операционную и ставший свидетелем сложнейшей эксцизии. В живописи же он сам держал скальпель.
– Я, наверное, чувствую что-то похожее… Хотя мне и сравнить не с чем. Для записей нет техники, у нас и книг тут почти нет.
– Вам не привозят книги? – удивился Олег,
Варвара замолчала на мгновение, задумалась. Взгляд соскользнул с олегова лица, затянулся утренней дымкой.
– Привозят, – ответила она наконец. – Просто не слишком часто.
Олег почему-то показалось, что она врет.
– Уже рассвело совсем. Мне надо в церковь, пока не ушел свет.
Они возвращались, и даже низенькие улицы теперь казались Олегу не убогими, а трогательными.
Из любопытства Олег заглянул на службу. Прихожан было много, они едва помещались в небольшой молитвенной комнате. Белые стены, скромный алтарь у дальней стены, запах ладана, дрожащие свечные отблески на успевшем уже подкоптиться потолке. Рядом расположились класс воскресной школы и трапезная – там бесплатно кормили горячим обедом. Все организовано было совместными силами: кто-то готовил, кто-то убирал, кто-то занимался с детьми. Большая дружная семья, как будто и не было страшных лет постоянных доносов, предательства, резни. С Варварой они договорились встретиться только в начале следующей недели. В этот раз она не сказала, куда его поведет. Пока они шли, посматривала на него через плечо. День был жарким, загустевший воздух, смешиваясь со смолой, стекал по нагретым стволам елей и остро пах хвоей. Вдруг лес расступился и глаза резануло ярким белым свечением резво бегущей вдоль берега реки.
