Читать онлайн Ярослав Квитко - Человек своей судьбы

Франция, 1968 год.

Осенний лист, как невидимый странник, пролетал над вершинами моих родных гор. Этот лёгкий, неуловимый листочек, казалось, не знал ни тревог, ни забот. Он был таким мягким, его оттенки – от светло-желтого до тёплого золотистого – переходили один в другой, словно какой-то волшебный градиент. Он, казалось, не знал, куда его несёт ветер, и всё же, по своему пути, он смог дойти до меня. Я протянул руку и, как по волшебству, поймал его, как будто сама судьба мне его послала. Листок оказался хрупким, с легким шорохом, он был почти лишён целостности, но в этом была своя прелесть.

Я взглянул на него. Такой бедный, такой одинокий, но в то же время – в этом была какая-то необыкновенная лёгкость, лёгкость, которую он нес. Я чуть улыбнулся, едва заметно, с небольшой ухмылкой, и тихо произнес:

– Знаешь, листочек… ты чем-то похож на меня. Ты так же, как и я, странствуешь по этой земле. Ты борешься с препятствиями, стремишься понять своё место, искать смысл в том, что происходит вокруг. Ты хочешь понять – зачем ты здесь. Так же, как я… в 1944-м.

Тот год был тяжёлым, но в то же время ярким, невыносимо насыщенным событиями. Пять лет прошло с тех пор, как я встретил Гюнтера, с тех самых боёв в Лодзи, в Польше, которые навсегда отпечатались в моей памяти. Воспоминания об этом времени по-прежнему живы и ярки, почти осязаемы. Те моменты невозможно забыть. Всё было настолько невероятным, что оставило след в душе, который не исчезнет никогда.

Я часто думаю о том моменте, который изменил многое. Спустя несколько лет, когда я снова встретился с ним – неожиданно, как в каком-то сне. Та встреча, казалось, была предрешена. Невозможно объяснить, как и почему, но я ощущал, что она должна была случиться. И, несмотря на всё время, что прошло, каждый раз, когда я думаю об этом, я чувствую, как это воспоминание оживает, как бы поглощая меня снова.

Польша, Лодзь, 1939 год.

Гюнтер выскочил из канализационных катакомб, едва не став частью взрыва, который мог поглотить его целиком. Осколки, как предвестники судьбы, пронзили его грудь, оставив боль не только в теле, но и на душе.

Сквозь дым и боль мелькнуло движение – рука, простая, живая, не из сна. Она схватила его так, будто отчаянно искала всё это время. Гюнтер поднял взгляд. Перед ним стоял… Антуан Леруа. Тот самый. Не спасение – напоминание. О том, что мир ещё не кончился.

– Санитары! Здесь раненый! Носилки! Быстро! – голос Антуана прорезал гул обрушившихся зданий и утихших взрывов, как тихий отголосок в пустоте.

Гюнтер почти не ощущал собственного тела. В голове – лишь обрывки. Пылающий каркас шатрового дома, падающие балки… и лицо. Лицо, наклонившееся к нему, протянувшее руку. Знакомое. Тёплое. Живое.

Каштановые волосы, слегка взъерошенные, как будто только что выбрался из бурного ветра. Лицо – знакомое, почти не изменившееся за все эти годы. Глаза те же – тёплые, умные, с голубым оттенком. Улыбка, едва заметная, но такая же, как раньше, искренняя и немного озорная.

– Это он?.. Чёрт, не может быть… – пронеслось в затуманенном сознании Гюнтера.

Санитары осторожно поднимали его. Он не мог пошевелиться, но где-то глубоко внутри – удивление смешивалось с болью. Глаза полузакрыты, но разум всё ещё цеплялся за реальность, как раненый – за последний шанс.

– Гюнтер! Слышишь меня?! Франция будет свободна! Советы обещали поддержку! – выкрикивал Антуан, не отставая от носилок, будто боялся, что Бауэр снова исчезнет из его жизни.

Но слова проходили мимо.

Свобода… Советы… Мир… – звучали глухо, словно через толщу воды.

Что мне до этого? Я – часть Вермахта. Солдат. Просто винтик в военной системе, где приказы важнее жизни.

Образ Антуана пробуждал в нём неясные воспоминания – что-то давно забытое, но всё ещё знакомое. Всё расплывалось, как туман старых мечт…

Через несколько дней Бауэр оказался в военном госпитале. Запах хлорки, сырости и медикаментов висел в воздухе, не давая покоя. Стены цвета стали, холодные, как металл. Свет из окна резал глаза, словно остриё ножа.

Гюнтер очнулся – тяжело, словно всплывал с глубины. Первый вдох был болезненным. Боль в боку пульсировала. В сознании – тишина, нарушаемая только одним ощущением: чья-то рука крепко держит его ладонь.

Он открывал глаза, ощущая, как каждое движение даётся с трудом, словно пытаясь пробиться сквозь густую пелену сознания.

Перед Гюнтером стоял Антуан, его фигура внезапно выросла в этом новом свете, но взгляд, как и прежде, сохранил ту уверенность, что была у него в юности – полную решимости, немного озорную.

– Антуан… Это ты?.. – прошептал Гюнтер, голос будто рвался сквозь гвозди в горле.

– Живой, значит. Рад видеть тебя, друг. Каким ветром тебя сюда занесло? – в голосе Антуана была ирония, но глаза выдавали тревогу.

– Скучно было в Мюнхене, вот и записался в Вермахт, – слабо усмехнулся Гюнтер. – Развлёкся, так сказать.

– Да ну тебя, – покачал головой Антуан. – Я тебя знаю. Мобилизовали, так?

– Ага. Повезло, что недолго таскался по этому аду.

Он на секунду замолчал.

– Слушай, а какой сейчас год?.. У меня ощущение, будто я тысячу лет валялся без сознания.

– Тридцать девятый. Я нашёл тебя в Лодзи. Что ты там делал?

Гюнтер прикрыл глаза, будто вспоминал, вытаскивая из памяти по кускам.

– Операция. "Освобождение", как они это называют. Только у меня была своя задача – подземный архив, документы, взрыв. Всё по-тихому.

Он потянулся к тумбочке, достал свёрток с запачканными бумагами и протянул их Антуану.

– На, глянь. Там что-то про Францию. Не знаю, совпадение это или знак.

Антуан молча разворачивал листы. Морщины на лбу углублялись с каждой строкой.

– Польское командование подавляло восстание?.. Агенты в партии?.. Они просто внедрились и разложили всё изнутри?..

– Не оружием, – подтвердил Гюнтер. – Умнее. Словами.

Наступила тишина.

Антуан опустил бумаги, посмотрел на него. Взгляд – тяжёлый, но не сломленный.

– Скажи… скольких ты убил? – спросил он вдруг, без обвинения, просто прямо.

Гюнтер глубоко вдохнул.

– Ни одного. – и в этой фразе не было ни оправдания, ни гордости. Просто факт.

Антуан кивнул – почти незаметно.

– Хорошо. Значит, тебе можно верить. Помнишь, о чём я говорили тогда?

– Что-то про свободу… и Францию, – пробормотал Гюнтер. – Не помню…

Антуан отошёл к окну, взглянул на улицу – за окнами текла узкая река, по её берегам уже желтела трава, но среди этой тишины всё ещё слышался щебет птиц. Осень подкрадывалась несмело, и в этом было что-то живое – как будто сама природа не сдаётся.

– После изгнания из партии я стал тенью. Был изгнан из Франции, спрятался в Лодзи, пытаясь скрыться со стыда от всего мира.

Он замолчал, отвёл свой взор. На мгновение повисла тишина. Плечи его слегка опустились, будто слова, произнесённые вслух, отняли силы. Пальцы сжались в кулак – не от гнева, а от растерянности и усталости. Антуан тяжело выдохнул, словно преодолевая внутреннюю преграду, и вновь заговорил, тише, но чётко:

– Когда начались немецкие бомбардировки, я спрятался в случайный подвал – а там оказались советские агенты. Мы поговорили. Они пообещали помочь восстановить Французскую республику. Я поверил. А что мне было терять? Уже ничего не осталось… кроме пролетарских цепей.

Гюнтер молчал, просто смотрел на Антуана – не как солдат, а как человек, как товарищ. Пауза висела тяжело, словно воздух в госпитале стал гуще.

Антуан повернулся к Гюнтеру. Подойдя ближе, его шаги были приглушённые и медленные. Он протянул руку, а его движение было медленным, но полным решимости, будто каждый шаг этого жеста был осознанным и важным

– Ты со мной? Будешь бороться?.. За мою Родину…

Гюнтер на секунду закрыл глаза, как будто собираясь с силами. Потом крепко пожал протянутую ладонь, сжимая её.

– За нашу, Антуан. – сказал он спокойно, но твёрдо, глядя прямо в глаза.

Франция, лесные окрестности Буа-де-Маркон, март 1944 год.

Весенний холод пробирал до костей. Над лесом вился серый дым – то ли от партизанских костров, то ли от далёких пожарищ, оставленных отступающими фашистами. В узкой лощине между двумя холмами располагался партизанский лагерь. Несколько палаток, натянутых между сосен, едва сдерживали ледяной ветер, прорывавшийся сквозь трещащие ветви. Над лагерем висела тяжёлая тишина, нарушаемая лишь потрескиванием костров и редкими криками ночных птиц.

Деревня в полутора километрах к югу была полуразрушена, но жила: в подвалах спрятались женщины, старики и дети. Их почти не слышно, но партизаны знали – они ждут, боятся, надеются.

У костра, ближе к опушке, сидел Гюнтер. Широкоплечий, с грубым лицом, заросшим неровной щетиной. Выцветшая куртка, когда-то принадлежавшая солдату вермахта, теперь выглядела как странное напоминание о смене сторон: погоны срезаны, ткань залатана, пуговицы заменены обломками дерева и проволокой. На поясе – старый штык в потёртых ножнах, через грудь – самодельный патронташ, набитый патронами разных калибров. А на голове – тёмно-синий французский берет, сдвинутый на бок. Его взор был жёстким, сосредоточенным, но в нём читалась внимательность тех, кто давно уже воюет не по приказу, а за то, что считает своим.

Гюнтер стал тем, против кого сам когда-то сражался. Теперь он был партизаном, боровшимся против фашистской диктатуры Гитлера. Вместе с Антуаном они перебрались через Польшу и осели в этих лесах, где уже несколько лет вели бой не только с немецкими оккупантами, но и с теми французами, что присягнули Рейху – предателями, стрелявшими в своих.

Чуть поодаль, у другого костра, сидел Ринго. Худой, измождённый, с лицом цвета мела, в поношенном мундире немецкого солдата. Его глаза тонули в тенях синяков, кожа на скулах обвисла, будто высохла. На пальцах – кольца: два серебряных, одно медное и одно странное, с обугленным камнем. Именно из-за них партизаны и прозвали его Ринго. Настоящее имя забыли, и он сам, казалось, тоже. Почти не разговаривал – только смотрел в огонь, словно хотел раствориться в нём.

Его нашли несколько дней назад, когда он подошёл к лагерю с поднятыми руками. Дезертир. Рассказал, что после боя у моста на юге Лиона отказался добить пленного французского партизана. Свои решили расстрелять его за это. Он сбежал в ночь, без оружия, и дошёл до лагеря.

Рядом с ним, на бревне, сидел Антуан. Молодой, с лицом, на котором едва заметные шрамы хранили память о пережитых битвах. Он протянул руки к огню, грея пальцы.

Ринго повернулся к Гюнтеру и спросил:

– Ты ведь был там, в самом начале. Как началась эта гражданская война? – спросил он, усаживаясь рядом.

Гюнтер посмотрел в пламя, будто хотел отыскать в нём то далёкое прошлое. Потом перевёл взгляд на Ринго.

– Эта война… Она не просто так началась. Всему есть свои причины.

Ветер скользил между деревьями, шурша в хвое, словно шепча об ушедших. Тишина затянулась. Потом

Гюнтер начал:

– Это было давно, в 1935 году… Мы все были молодыми, студентами, полными энтузиазма и мечтами о лучшем будущем для нашей страны. Мы бунтовали, меняли всё, что казалось невозможным. И, знаешь, этот момент стал тем, к которому никто не был готов. Революция не начиналась по плану, а случайно. Всё было как водоворот – стремительно и непредсказуемо, но закономерно.

24 мая 1935 года я приехал во Францию. Давняя мечта – увидеть Эйфелеву башню – наконец-то сбылась. Однако, стоило мне выйти на улицу, как меня поразило не величие архитектуры, а шумные толпы. Люди маршировали, протестовали, и весь город будто дышал беспокойством.